По ночам к сосне прилетал филин, на сук садился и, как всегда, наговаривал на всех. Сосне это очень нравилось. Она совсем перестала тянуться к солнцу. "Зачем?" - важничала она, и стала разрастаться вширь: сделалась корявой, горбатой и мнительной. Тихую речку она обвиняла в том, что та подкапывается под ее корни, красноголового дятла, выстукивавшего короедов, подозревала в том, что он своим однообразным стуком мешает жить... Но больше всего пугал сосну молодой подлесок. И хотя там были ее потомки, выросшие из ее же семян, она ненавидела этот молодой лес завистлива была сосна...

Однажды от грозового удара точно надвое раскололось небо. Над лесом сверкнула ломаной стрелой молния. И как на грех, молния поразила именно эту сосну. Вспыхнула она, что свеча. На землю закапали горящие капли смолы. Плакала сосна, умоляла дождик помочь. Но хлынувший вслед за молнией ливень не дал огню перекинуться лишь на соседние деревья. А сосна горела до тех пор, пока не превратилась в дымящийся, обугленный пень. И знаешь, в память о ней никто доброго слова не сказал - ушла сосна в вечность, будто и не было ее. Остался лишь обгорелый пень. Люди обходили этот пень стороной. Зайчишки принимали за охотника и тоже удирали прочь. И лишь муравьи натаскали в него кучу мусора...

Ручьев улыбнулся.

– Вот так-то, Анатолий Михайлович. Хорошая сказка, а может, и быль. Многим бы следовало задуматься над ней.

– Обычная прокудинская байка, - возразил Маковеев.
– Последнее время он только тем и занимался, вместо того чтобы работать. На пенсию уже хотел послать, да Буравлев заупрямился: мол, убьешь этим человека... Пожалел... Не все же, товарищ Ручьев, без души...

Ручьев укоризненно покачал головой:

– Вижу, ничего ты не понял.

3

В приемной Маковеев столкнулся с Жезловым.

– Ну, как у тебя?
– инструктор кивнул на обитую черным дерматином дверь кабинета первого секретаря.

Маковеев неопределенно махнул на прощанье рукой, почти выбежал в коридор.

Жезлову не терпелось узнать, чем так расстроен директор лесхоза. Он с минуту помедлил у закрытой двери и решительно открыл ее.

Ручьев стоял посреди кабинета и о чем-то размышлял, потирая пальцами виски.

– Садись, - коротко предложил Ручьев.

Жезлов понял, что секретарь не в духе, и пожалел, что зашел по собственной воле.

– Как же ты, Семен Данилыч? Ты старый партийный работник и не мог разобраться с делами лесничества? Хорошо, что тебя не поддержало бюро, а то бы и мы наломали дров. Человек за дело болеет...
– Ручьев собрал со стола остро очиненные карандаши и, положив их в деревянный стаканчик, резко отодвинул от себя.
– А я-то на тебя надеялся. Как на себя надеялся...

– Сбил меня с панталыку этот Маковеев, - оправдывался Жезлов. Доверился ему. Думал, парень принципиальный, знает свое дело... Здесь такое положение... Он все же в чем-то прав. Буравлев тоже, как говорят, не фонтан. Человек безалаберный. Все у него построено на самодеятельности. Что в голову придет, то и тянет как новшество. Самомнение какое!.. Райком все старается стороной обойти. Другие, покрупнее руководители, и то к нам идут за советом. А он ни разу не был.

Ручьев сожалеючи поглядывал на Жезлова.

– Это плохо, что райком для них как нянька. А своей самостоятельности ни на грош...

– Разве они глупее этого Буравлева?

– Возможно... Советчиком быть - это тоже, скажу, не простое дело. И всякий ли им может быть?

Жезлов низко опустил голову.

– Разве все эти годы мы плохо работали?
– обидчиво сказал Жезлов. Сколько тяжести вынесли на своих плечах! Недоспато ночей сколько!..

– Мы что-то с тобой, Семен Данилыч, плохо стали понимать друг друга...
– Ручьев снова потер пальцами виски и начал перекладывать с одного места на другое бумаги.
– Вспомни Дымарева из Сосновки. Разве ему был нужен наш совет? У него своя голова - палата. Ему помощь нужна от нас, добрая, принципиальная. Черное озеро. Большое государственное дело сотворил. И поля удобрил, и рыба с птицей теперь будет. С чьей помощью? С буравлевской... Ты пойми только - лебеди вернулись на озеро!.. А мы из партии хотели исключить.

Жезлов понял, что разговор Ручьев завел неспроста. Что-то он скрывает от него. Но что?

– Вот так-то, Семен Данилыч.

Жезлов начал горячо доказывать, что случай с Буравлевым и с Маковеевым исключительный и в нем сразу трудно было разобраться. Глаза его лихорадочно горели. Бледное сухое лицо было пунцовым. Ручьев еще никогда его не видел таким.

– Но тут ты не прав, - мягко остановил он инструктора.
– Я теперь окончательно убедился: Буравлев - человек вполне зрелый и верит в то, что защищает. А вот Маковеев - другое дело. Правильно говорят: "Каждому овощу свое время". Зеленоват он еще.
– Ручьев с минуту помолчал.
– На следующей партийной конференции, когда будут перевыборы, Буравлева будем рекомендовать в члены пленума райкома.

"Вон как оно обернулось, дело-то!" - ахнул Жезлов. В груди его что-то заломило. Лоб покрылся испариной.

– Не рано ли, Алексей Дмитриевич?
– сдерживая внутреннюю дрожь, попытался возразить он.
– Все же мы его еще плохо знаем.

Ручьев искоса взглянул на него.

И тут до Жезлова дошло, что и на этот раз он промахнулся, что слова эти он сказал не столько против Буравлева, сколько против самого себя.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

Костя опомнился в больнице. Лежал он на кровати, головой к окну. Сверху одеяла покоилась его забинтованная до колена левая нога, напоминавшая березовую чурку.