– Можно наперед это отрицать: вы затеваете газету, глубоко уважая эту форму... Я не охотник до газет; но все-таки становлюсь их заступником: для этого рода деятельности прежде всего нужна практическая сметка, а вы далеко человек не практический!

– Какой я практический, но у нас практик - граф Хвостиков!
– возразил Долгов.

– Хорош практик!
– произнес почти со злобою Бегушев.
– Кроме того вы, я и сотни других русских людей носят в себе еще другой недостаток: мы ничего не знаем! Ничего!.. Кроме самых отвлеченных понятий и пустозвонных фраз, а граф Хвостиков и тех даже не ведает!..

Он, по преимуществу, хотел донять того, предполагая, что замысел издавать газету принадлежит графу.

– Я буду только фельетонистом, не больше, как фельетонистом!
– объяснил граф Хвостиков.

– И какой еще будет фельетонист! Вы читали его фельетоны? Прелесть! подхватил Долгов.

– Сочиненные им некрологи я читал, а другого - нет!
– отвечал Бегушев.

– Другого я ничего и не писал!
– солгал граф Хвостиков из опасения попасть на зубок к Бегушеву по этой части; но в самом деле он, пристроившись к одной газетке, очень много писал и даже зарабатывал себе порядочные деньжонки!

– Если вы нуждаетесь в деятельности и считаете себя еще способным к ней, так вам гораздо лучше искать службы, чем фантазировать о какой-то неисполнимой газете!.. Вы, сколько я помню, были мировым судьей!..
– сказал Бегушев Долгову.

– Был, и первое время все шло отлично; но потом все это испортилось, и я к выборам не намерен более обращаться никогда!

– Что же вас так обидело там?

– Э, рассказывать даже тяжело!
– произнес Долгов, махнув рукою.

– Нет, вы расскажите!
– посоветовал ему граф Хвостиков.
– Александру Ивановичу интересно будет узнать, есть ли у нас возможность заниматься чем-нибудь, исключая свободных профессий!

– Рассказать очень просто, - продолжал Долгов.
– Служил я усердно, честно; но вдруг устроилась против меня целая интрига и комплот! (Неумелость свою Долгов имел привычку объяснять всегда какими-то тайными махинациями, против него устраиваемыми.) Был у меня письмоводитель, очень умный, дельный, которого я любил, холил; но они сумели его вооружить против меня.

– Кто они?
– проговорил Бегушев с досадой.

– Я не знаю, собственно, кто, - отвечал Долгов, - но знаю, что по всей губернии начали трубить, что я, когда мне вздумается, рву протоколы моих заседаний, а потом пишу новые.

– А этого не бывало?
– полюбопытствовал Бегушев.

– Было один раз, - не скрыл Долгов.
– Протоколы у меня обыкновенно лежали на столе в кабинете; заболел мой младший ребенок холериной, а около нас была сильная холера; я перепугался, растерялся, схватил первую попавшуюся мне бумагу, намазал на нее горчичник и приставил к желудочку ребенка; бумага эта оказалась протокол!..

Бегушев невольно усмехнулся. Положение Долгова, впрочем, его тронуло. "Неряха этакой, без средств, с семьею и, вероятно, глупой семьею; но как тут помочь? Дать ему денег на газету? Но это все равно, что их в печку бросить; они у него уплывут неизвестно куда и на что", - думал он и сказал вслух:

– В таком случае начните государственную службу.

– Где ж государственную службу?
– проговорил Долгов.

– Тюменева вы знаете и помните?
– спросил Бегушев.

– Еще бы, господи!
– воскликнул Долгов.
– Подите, куда пролез этот господин, а не бог знает что такое!
– прибавил он.

– Тюменев человек целостный, а не такой размазня, как мы с вами! сказал Бегушев.
– Хотите, я напишу ему об вас?

– Пожалуйста, сделайте милость!
– произнес обрадованным голосом Долгов.

– Напишу, только вперед уговор: если вы поступите к Тюменеву на службу, то протоколов не рвите на горчичники, - он вам не простит этого!

– Что об этом говорить!.. Это была случайность, - возразил Долгов; но в самом деле это была вовсе не случайность. Он не одни протоколы, а целые дела затеривал и писал такие решения, что мировой съезд, по неясности, их почти постоянно отменял.

От Бегушева Долгов уехал, уже рассчитывая на служебное поприще, а не на литературное. Граф Хвостиков, подметивший в нем это настроение, нарочно поехал вместе с ним и всю дорогу старался убедить Долгова плюнуть на подлую службу и не оставлять мысли о газете, занять денег для которой у них оставалось тысячи еще шансов, так как в Москве много богатых людей, к которым можно будет обратиться по этому делу.

Написанные графом несколько фельетонов, которые были замечены в публике, вскружили ему голову, как некогда заставляли его бредить финансовые проекты.

– Что это за время омерзительное, - сказал Бегушев, оставшись один, даже из такого благороднейшего пустомели, как Долгов, сделало чуть не жулика!

Глава III

Величию и славе Домны Осиповны в продолжение всего наступившего лета пределов не было. На большей части дач, особенно в парке и Сокольниках, было переговорено, что она теперь владетельница пятимиллионного после мужа состояния. Домна Осиповна действительно, сблизясь опять с мужем после разлуки с Бегушевым, успела от Олухова взять домашнее духовное завещание на все его состояние. Тогда она сделала это под величайшим секретом, но в настоящее время духовная эта была уже утверждена судом. Каждый хороший вечер Домна Осиповна каталась в Петровском парке на паре англизированных лошадей в шорах, с кучером и с лакеем в круглых шляпах, с перекинутыми на задок козел их шинелями. Домна Осиповна за границей видела такую моду, и ей очень она понравилась. Сама она одета была в глубокий траур. Около ее экипажа часто, как два адъютанта, скакали верхами Янсутский и Перехватов. Домна Осиповна очень томно и тонно кивала головой встречающимся знакомым. В одну из таких прогулок Домну Осиповну сопровождал один только Янсутский, который сидел с ней в коляске и был, сверх обыкновения, очень молчалив и мрачен.