Вышел из завозчицкой, сел на ступеньку крыльца и ничего не может придумать. Разве подождать, пока стемнеет?

В это время что-то запылило на дороге. Севка сощурился от закатного солнца, бившего в глаза, пригляделся. Да это же Назарка! То шажком пройдется на своих кривых, то рысцой пробежится. Заметив Севку, наддал еще пуще.

Прибежал, и никак не отдышаться. Густые ресницы запылились, козырек картуза съехал на сторону, а за спиной - торба с продуктами. Маленький, коренастый, круглый, как колобок.

– Здравствуй, Назарка! Что это ты прибежал? Еды принес?

– Ага, еды, - кивнул Назарка, развязывая торбу.
– Хлеб... сало... а это нельма!
– вытащил он копченую рыбину, завернутую в тряпицу.

– Ого! Тетка Степанида положила?

– Не-е, - помотал головой Назарка.
– Взял в кладовке.

– Сам? Разве ж можно?

– Там этой нельмы - завались.

– Большой ты вырос, Назар, и когда только успел?
– спросил Севка, вспоминая свою первую встречу с Назаркой.
– Небось скоро на мельницу заступишь... на мое место.

– Не-е! Я лучше на своем, - захлопал ресницами и насторожился Назарка, силясь понять, зачем этот разговор.

– Что это ты сегодня зеваешь? Не выспался?

– Чего-то вот тут болит.

Сдернул Севка картуз, пощупал Назаркину голову - горячая!

– Купался в Тавде?

– Не-е, не купался.

– А по воде ходил? Небось рыбу ловил?

– Ловил... Только не клюет.

– Значит, простыл, - заключил Севка.
– Домой побежишь или на мельнице переночуешь?

– На мельнице...

– Ну, тогда марш на мою постель! А то стоишь босиком, а тут сыро от реки.

Среди ночи Севка проснулся. Рядом сопел Назарка, от него веяло жаром, как от печки.

– Дядя Порфирий!
– тихонько позвал Севка.
– Что это с ним?

– А что?
– отозвался мельник, словно и не спал.

Порфирий слез, прошлепал босыми ногами к лампе, прибавил огня и вернулся к нарам.

– Да-а, брат!
– дотронулся до Назаркиного лба.
– Так и горит. Липовым бы отваром напоить.

Проснулись завозчики. Начали советовать каждый свое.

– Что твой отвар!
– возразил один.
– Влить бы ему с полстакана самогона-первача. Враз бы как рукой...

– Оно бы неплохо, - перебил второй.
– Но ведь малое дитя. Его нутро, поди, не примет этой гадости.

– И то верно, - согласился первый.
– Нипочем не примет.

Утром Порфирий смотался в Гусаки, привел Егора Лукича.

Назарка проснулся и сразу захныкал. За ночь он осунулся, глаза ввалились.

– Что болит?
– спросил отец.
– Голова?

Отвернулся Назарка, ничего не сказал.

Над ним склонился Севка, зашептал:

– Так нельзя! Ты скажи. Может, у тебя и еще что болит, не одна голова?

Назарка с усилием проглотил слюну, указал пальцем на горло.

Ему силком разжали челюсти, заглянули в рот.

– Должно, горловая, - неуверенно проговорил Порфирий.
– Если так дело сурьезное. Называется скарлатина.

Порешили отвезти Назарку домой, в Гусаки. Но он уцепился за Севку и ни в какую!

Так и остался.

Порфирий вскипятил чайник, заварил какой-то травы, остудил, насильно влил в Назаркин рот ложки четыре отвара.

И помогло. В обед Назарка с охотой похлебал свежей ухи, съел вареное яйцо. На глазах повеселел, даже на мельницу запросился.

Севка на мельницу его не пустил, оставил лежать в завозчицкой. А сам нет-нет да и наведается к нему. Погладит неровно остриженную ножницами Назаркину голову, невзначай пощупает лоб, пошутит и снова захромает к своим весам. Если Порфирий высунется из люка, покажет ему издали: мол, все в порядке!

Но к вечеру снова заскучал Назарка. Ночью метался в жару, стонал, лепетал невнятное.

И так всю неделю: к вечеру - хуже, к утру - получше. Назарка похудел, ослаб, стал желтый, никого к себе не подпускал, кроме Севки.

В седьмую ночь Порфирий разбудил Севку.

– Беда!
– указал глазами на метавшегося в бреду Назарку.
– Веди хозяина!

Запыхавшийся Севка приковылял в деревню, стукнул в окно. Чуть выждал - и кулаком в раму!

Переполошился хозяин, выскочил босой, в исподнем белье.