– Ого!
– ответно улыбаюсь я.
– Прошлый раз, помнится, вы мне говорили, что я умный человек. Но теперь вы, кажется, изменили свое мнение? Почему?

– Что вы хотите сказать, не пойму?
– высокомерно спрашивает Барсиков.

Он ведет себя так, словно мы снова сидим с ним в кафе. Удивительный, однако, наглец. И какое самомнение.

– Я хочу сказать, - говорю я, - что сейчас вы меня, очевидно, считаете за дурачка, которому можно преподносить любую выдумку, и он поверит. Кроме того, я не думал, что вы хвастун. Ну что ж, поведайте, какой секрет нашей экономики вы открыли?

– Напрасно смеетесь, молодой человек, - нравоучительно грозит мне пальцем Барсиков.
– И вы совсем не глупец, это я продолжаю утверждать. Вы просто умный идеалист. Помните, я вам говорил о такой вымирающей категории? Вы и опасны тем, что умны. Я поэтому в вас и стрелял.

– Ну, ну, не поднимайте этот глупый выстрел на такую принципиальную высоту, - насмешливо говорю я.
– Вы испугались за свою шкуру, вот и все.

– Нет, - качает головой Барсиков.
– Чего мне пугаться? Семьи у меня нет. И не было. Зачем мне эта обуза? А пожил я так, как вам и не снилось. Все у меня было. Деньги пока еще кое-что значат и у нас.

– А я думаю, больше всего в жизни у вас было страха и еще одиночества. Вы же всегда возвращались в пустой дом, - говорю я и добавляю: - Все-таки не уходите в сторону. Вы собирались сообщить о каком-то секрете.

– Секрет заключается в некоем пороке экономики, который я обнаружил, многозначительно говорит Барсиков.

– Я вижу, Шпринц прав: вы не только готовы перегрызть глотку ближнему, но любите и философствовать.

– Шпринц мелочь, - наполняясь злобой, скрипит Барсиков.
– Его не грызть, его давить, как клопа, надо...
– Он берет себя в руки и уже спокойнее продолжает: - Так вот насчет порока в экономике. Он заключается в попытке всеобщего, я бы сказал, тотального планирования и одновременно запугивания Уголовным кодексом. Это с одной стороны. А с другой - всяческие возможности для... как бы это сказать?.. для внезаконной деятельности, скажем так. Последняя и выгодна, и интересна.

Я качаю головой.

– Ошибаетесь. Внезаконная деятельность, как показывает опыт, у нас дело неверное, опасное и, в конце концов, обреченное. Ну, к примеру. Сколько времени вам удалось продержаться в последнем деле, скажите честно?

– Что значит "продержаться"?

– Сколько прошло времени, как вы договорились с... Гелием Станиславовичем?

– С каким еще Гелием Станиславовичем?
– подозрительно переспрашивает Барсиков.

– Ну, зачем притворяться, что вы его не знаете?
– усмехаюсь я.
– Вы же умный человек. Ведь я не с неба взял это имя, правда?

– А! В самом деле... Глупо темнить, когда Виктор, этот трус, сидит сейчас где-то и все рассказывает. Что вы спросили?

Я повторяю вопрос.

– Мы сотрудничаем года два-три, - отвечает Барсиков.

– Ну вот. Так стоит ли из-за двух-трех лет такой нервной, хотя и обеспеченной жизни жертвовать куда большим количеством лет, которые вы проведете за решеткой?

– Случайность, - скрипит Барсиков.
– Какая-то случайность, ручаюсь.

– У вас это будет первая судимость?
– спрашиваю я.
– Не скрывайте.

– От вас не скроешь! Третья.

– Ну, вот видите. И дело-то ведь не шуточное, Лев Игнатьевич. Мы до самого конца цепочки пройдем, будьте уверены. Доберемся и до Гелия Станиславовича с его синей "Волгой".

– Пижон несчастный!
– сердито фыркает Барсиков.
– Только это еще не конец цепочки, между прочим.

– Возможно. Я тут не специалист. Со специалистами вы еще встретитесь. Но вы не ответили на мой вопрос: стоит ли жертвовать столькими годами жизни ради двух-трех "богатых", так сказать? Я этой психологии не пойму. Объясните.

В ответ Барсиков досадливо машет рукой.

– И никогда не поймете, - говорит он.
– Я не могу спокойно видеть, как пропадают кругом всякие коммерческие возможности. И тем более, когда ими могут воспользоваться другие. Ведь прорехи всеобщего планирования неизбежно заполняются, имейте это в виду. На свободное место всегда прихожу я или другой предприимчивый человек. Свободное место, которое не хочет или не может занять государственное производство, просто требует внимания. И я становлюсь буквально больным, если его упущу. Буквально. Но я редко упускаю, - самодовольно усмехается Барсиков.
– Это я вам, конечно, не для протокола сообщаю. Могу даже привести пример. Вот эта великолепная пряжа, о которой сейчас, обливаясь слезами, рассказывает Купрейчик, дурак, трус. Эта пряжа лежала у него на складе мертвым грузом, она не нужна была производству, и никто не требовал ее обратно, в планах она как бы не числилась.

– Но он же официально отправил ее на продажу в магазин Шпринца, возражаю я.
– По указанию руководства.

– Верно!
– подхватывает Барсиков, и в глазах его зажигается хитрый, живой блеск.
– Но все это, представьте, сделал я. И пряжа пошла в дело, а сам я, не скрою от вас, очень недурно заработал на этом. Поэтому я, конечно, перегрызу глотку любому, кто захочет это сделать вместо меня. Вот так пришлось убрать Гвимара, - неожиданно заключает Барсиков.
– Что поделаешь.

– Значит, организатор убийства вы?