ГОСТЬЯ БЕЛЬГИИ

Бельгия была оставлена фашистами в сорок четвертом году. Союзные войска предоставили страну самой себе, начав, однако, навязывать такую экономическую политику, в которой бы учитывались в первую очередь интересы Англии и Америки. Но и присутствие главного победителя ощущалось в стране, столь долго находившейся в фашистской оккупации.

Когда собака Такса зашевелилась на постели, в ногах Барбары, первым проснулся Хендрик и обнаружил, что Барбара, как всегда, заснула с включенным светом и молитвенником в руке.

Такса тяжелым прыжком опустилась на пол и заметалась возле дверей спальни. Скулеж ее удивил Хендрика, и он сказал в пол-тона:

– Ну, что с тобой происходит весь вечер, Такса?

– Что?
– проговорила просыпающаяся Барбара, - Который час?

– Половина двенадцатого ночи, дорогая. Может быть, она беременная?

– Кто, Элиз?
– не понимая, зевнула Барбара, и Хендрик записал себе в память поговорить завтра с женой обстоятельно о личной жизни дочери, потом пояснил:

– Я говорю о собаке, душечка.

В это время Такса встала столбиком и даже какое-то время играла роль суслика, сложив на белом жабо свои коротенькие широкие лапки. Потом снова начала копать под дверью.

– Я тебя давно просила вырезать для нее маленькую калитку, - упрекнула Барбара и хотела было повернуться на бок, но собака вдруг так призывно взвизгнула, что у Барбары мгновенно исчез сон, она уже предвкушала долгий затяжной лай Таксы.

Так оно и вышло.

– Ну, хоть морду ей завязывай, - взмолилась она и, с недовольством встав, пошла выпускать собаку, - Ты весь дом перебудишь.

– Было бы кого будить, - подозрительно произнес Хендрик, спуская ноги, - Где твоя дочь?

В прихожей послышался звонок.

– Ну, вот же она!
– беззаботно откинула ладошку Барбара, - И не так уж поздно.

– Ты уверена, что это не соседи с полицией?

Они оба надели халаты и, шествуя в прихожую, обратили внимание, что Такса прыгает возле двери на высоту человеческого роста.

– Или Элиз держит в руках килограммовую сахарную косточку или...

Когда Хендрик распахнул дверь, перед ним стоял сын. Высокий худой Хендрик отшатнулся к жене и бросился обратно - в объятья вступившего в родной дом Жака.

Вика лежала на узеньком топчанчике, между двумя партами. Парты были не такие, как в Советском Союзе, мелкие, на одного человека. Она пала духом за эту неделю, как не падала духом ни в Ростове-на-Дону, ни в лагере...

– Мы любим друг друга, - твердила она, дергая Жака за лацкан куртки и снова оборачивалась к советскому чиновнику, занимавшемуся русскими гражданками, но этот толстолобый лысый человек, вытирающий платком пот с лысины, и слушать ничего не желал.

– Да иди ты к черту со своей любовью. У меня таких любвеобильных тут тыща! Какая к черту любовь, ты не видишь, что делается?

– Они пришли вслед за своими сужеными, что же тут позорного? доказывала Вика.

Победивший в войне Советский Союз в качестве условия лояльности к бывшей германской колонии потребовал от Бельгии, как и от других стран, содействия в поиске и организации департации на родину советских граждан, по каким либо причинам оставшимся на чужой территории. Поскольку страны антигитлеровской коалиции уже имели подобное соглашение, согласие Бельгии на подобные действия было чисто номинальным.

Их с Жаком доставили в жандармерию прямо с вокзала. Оттуда, отпустив Жака, Вику препроводили в эту самую школу. Там, видимо, в кабинете директора, и беседовал с ней этот лысый. Жак прорвался в кабинет, крича, что это его жена.

Поддавшийся его убедительному, звучащему по-русски на весь коридор "я ее люблю", лысый приказал впустить и его. И теперь, тыча в грудь Жака длинным прозрачным эбонитовым пером, он объяснял Вике, что этот человек ее пошлет на все четыре стороны ровно через неделю.

– Они за нас работу выполняют, - гнусавил он, - по выявлению таких вот отчепенок! Ну, и спасибо. Попользовались и хватит. Короче, Сорина, вы побудете тут до выяснения, а потом мы перевезем вас в Союз, там выяснения продолжим. В родных пенатах лагеря для вас уже открыли свои ворота.

– Вы .... вы лысый!
– крикнула Вика и прижалась к Жаку.

Их расстащили и Вику отправили наверх.

И теперь она, как ребенок, которого недавно отдали в интернат, оборачивалась на каждый скрип дверей. А двери были прозрачные, и в них за эту неделю вошло гораздо меньше бельгийских парней, чем здесь находилось русских девчонок.

Вику оскорбляло присутствие в одной комнате с ними. "Я не могу, как все, жить в неуверенности, я не могу жить с мыслью о том, что я обманута, не могу!" Она закрывала уши ладонями, чтобы только не слышать звуков дверей, скрипа половиц и разговоров девушек. Были здесь и такие, которые действительно не желали возвращаться на родину и бельгийские парни были для них лишь средством. Но таких было мало.