В нем было столько боли и тоски,Что, полон весь участия немого,Глядел в смущеньи Климов сквозь очки,Не выпускал из рук его рукиИ жал ее до боли, и суровоТвердил: «Дурак я!..» – И еще теснейС тех пор сошелся с Климовым Сергей.
LXXII
Но кончен курс. Теперь бы жить, трудиться,А он, Обломов в двадцать лет, скучал,Не знал, что делать, жил на капитал,В отчаянье, чтоб как-нибудь забыться,Он сотни две томов перечитал,Собой, людьми и жизнью недоволен...А в сущности, Сергей был просто болен.
LХХIII
Гнилая петербургская весна,Темнеет снег и тает понемножку.Потоп! Столица вся запружена.И барышня, показывая ножку,Над лужею порой краснеть должна.Но дворники работают повсюду:И колят, рубят снег и валят в груду.
LXXIV
Лишь изредка, чтоб обмануть, блеснетВ туманах луч болезненного солнца, —И вывеска над лавкою сверкнет,Стекло, фонарь иль в глыбах синий ледНа санках с мокрой клячею чухонца...И дождь да снег – опять на целый день,И все больны, из дома выйти лень.
LXXV
Чиновники о даче грезят снова,И жаворонков в булочных пекут;Мечтают дети, скоро ль побегутИграть в серсо вкруг дедушки Крылова;Кругом от тифа да чахотки мрут,А Фофанов в невозмутимых грезахПоет себе о соловьях да розах.
LXXVI
Забелин простудился, кашлять стал.Ему лекарство доктор прописал.Не помогло, – он осмотрел серьезно,Послушал грудь и, наконец, сказал:«Советую на юг, пока не поздно.Вам вреден Петербург». Сергей тотчасСобрался и поехал на Кавказ.
LXXVII
Порою как-то душно мне в вагоне...Я отрицать не думаю прогресс, —Но то ли дело бешеные кони,И песня ямщика, и даль небес,И вольный воздух, и сосновый лесС росистым мхом, с весеннею фиалкой!..Увы! мне нашей старой тройки жалко.
LXXVIII
Локомотив – хорош... Но сундучкиКапризных дам, кондуктора, билеты, —Какая пытка!.. Копоть да свистки,На станциях – холодные котлеты,Рыдают дети и визжат болонки,И на голову валятся картонки...
LXXIX
Зато герой наш сердцем отдохнул,Когда из душного вагона вышел,Еще на даль морскую не взглянулИ лишь, смутясь, издалека услышал,Какой-то грозный, непонятный гул,И вдруг подумал: «Море!» – и, сверкая,Пред ним открылась бездна голубая...
LХХХ
Вот – пароход. Забелин – на корме,Где пахнут дегтем влажные канаты.Теснились думы чудные в уме,Следил он, смутной радостью объятый,Как выступали звезды в синей тьмеИ как с чертой великой горизонтаСливалась даль темнеющего Понта.
LXXXI
Он видит раз: над морем в небесахПовисло ожерелье из алмаза.Оно мерцало в утренних лучах,И сердце сжал какой-то чудный страх:То были вечные снега Кавказа.Они внимали шуму волн морских, —И холодом повеяло от них...
LXXXII
Привет мой вам, кавказские вершины!Как облака, – чуть тронуты зарей, —Вы блещете воздушной белизной...У ваших ног зеленые пучиныПоют вам гимн... И думал наш герой:«Там, в Петербурге, – снег, туман, ненастье,А здесь... О, Боже мой, какое счастье!
LXXXIII
И как я смел роптать!...» Душой смирясь,Перед лицом природы необъятной,Он чувствовал свою живую связьС какой-то силой вечной, непонятной,И в глубь небес глядел, без слов молясь,Как будто чем-то пристыжен, безгласен;Он думал: «Господи, как мир прекрасен!..»
LХХХIV
Но здесь на время я оставлю нитьМоей унылой, будничной поэмы.Нас, верно, будут критики бранитьЗа смелость рифм, за тон, за выбор темы,Пожалуй, и Буренин уязвитьЗахочет эпиграммой; но, конечно,На рецензентов я смотрю беспечно.
LХХХV
Редакторы журналов – вот беда:Какой почтенный вид, – и ни следа,Ни проблеска свободной мысли, чувства!..Число подписчиков – важней искусства.Да сохранит нас Феб от их суда:Твой карандаш, о цензор, мне милее,Чем важного редактора затеи!
LXXXVI
………………………………..
LХХХVII
О, только бы читательницам милым(Для нас важней всего их приговор)Не показался мой рассказ унылым.Любезных дам неблагосклонный взорПроизведенье губит. До сих порВ романе нет того, чем милы книги, —Какой-нибудь таинственной интриги,
