— Однакожъ, все это покамстъ голословное показаніе, — сказалъ м-ръ Нупкинсъ, посл продолжительной паузы, — М-ръ Фицъ-Маршалъ человкъ политическій, смю сказать, и y него множество враговъ: чмъ вы можете подтвердить и доказать истину такихъ ужасныхъ обвиненій?

— Поставьте меня съ нимъ на очную ставку, и больше я ничего не требую, — сказалъ м-ръ Пикквикъ, — сведите съ нимъ меня и моихъ друзей: вы увидите, что больше не нужно будетъ никакихъ доказательствъ.

— Это, кажется, легко устроить, — сказалъ м-ръ Нупкинсъ, — онъ придетъ сюда вечеромъ, и тогда все это можно будетъ обдлать безъ огласки… вы понимаете, что я принимаю въ уваженіе втренность и, конечно, раскаяніе молодого человка. Впрочемъ, не мшаетъ напередъ посовтоваться съ моей женой: умъ хорошъ, два лучше. Во всякомъ случа, м-ръ Пикквикъ, мы должны сперва покончить ваше дло, чтобы, понимаете, не было никакихъ задержекъ. Не угодно ли вамъ пожаловать въ эту комнату?

И они опять вошли въ судейскую.

— Груммеръ, — сказалъ судья страшнйшимъ голосомъ.

— Чего изволите, сэръ? — отвчалъ Груммеръ, улыбаясь весьма некстати.

— Чему-жъ вы сметесь, сэръ? — строго сказалъ судья. — Смотрите! вы забываете свои обязанности, сэръ, и ведете себя, какъ безсмысленный мальчишка. Точно ли справедливы вс т показанія, которыя вы дали, сэръ? Берегитесь, Груммеръ!

— Сэръ, — пробормоталъ несчастный Груммеръ, — я… я…

— Что? Вы путаетесь, сэръ? М-ръ Джинксъ, — замчаете вы, какъ онъ путается?

— Замчаю, сэръ.

— Повторите свое показаніе, Груммеръ; только предваряю васъ, держите ухо востро. М-ръ Джинксъ, потрудитесь записывать его слова.

Несчастный Груммеръ, окончательно сбитый съ толку инквизиторскимъ взглядомъ судьи и насмшливой улыбкой Джинкса, запутался минуты въ дв или три въ такомъ лабиринт противорчій, что м-ръ Нупкинсъ объявилъ ему наотрзъ и разъ навсегда, что онъ не вритъ ему ни въ одномъ слов. Такимъ образомъ штрафъ былъ отмненъ, и поручительство за пикквикистовъ оказалось совершенно неумстнымъ. М-рь Груммеръ, какъ и слдуетъ, получилъ строжайшій выговоръ, и пикквикисты, вс до одного, признаны невинными въ самомъ высшемъ юридическомъ смысл. Разительный примръ непостоянства человческаго счастья.

М-съ Нупкинсъ была величественная дама въ голубомъ газовомъ тюрбан и свтло-сромъ парик. Миссъ Нупкинсъ получила въ наслдство отъ своей маменьки всю ея гордость, за исключеніеиъ тюрбана, и вс ея капризы, кром парика. Какъ скоро между матушкой и дочкой возникали жаркіе споры относительно разныхъ неудобствъ домашней жизни, вся тяжесть ихъ размолвки обыкновенно падала на плечи господина мэра. На этомъ основаніи, когда м-ръ Нупкинсъ отыскалъ свою супругу и сообщилъ ей интересныя подробности, представленныя президентомъ Пикквикскаго клуба, м-съ Нупкинсъ вдругъ припомнила, что она всегда ожидала какого-нибудь пассажа въ этомъ род, что она никогда не сомнвалась въ злонамренности Фицъ-Маршала, что ее никто не хотлъ слушать, что она не понимаетъ, чмъ ее считаетъ м-ръ Нупкинсъ, и такъ дале, до безконечности, все въ одномъ и томъ же род.

— Подумать только, что изъ меня сдлали такую дуру! — возопила прелестная миссъ Нупкинсъ, выжимая по слезинк изъ каждаго глаза.

— Ты можешь благодарить за это своего папеньку, моя милая, — сказала м-съ Нупкинсъ. — Сколько разъ я просила, уговаривала, умоляла этого человка разспросить о фамильныхъ связяхъ капитана Фицъ-Маршала! Сколько разъ я заставляла его принять какія-нибудь ршительныя мры! О, Боже мой, да вдь этому никто и не повритъ — никто!

— Однакожъ, послушай, моя милая, — началъ м-ръ Нупкинсъ.

— Не говори мн ничего, — сказала м-съ Нупкипсъ.

— Но вдь ты сама, душечка, признавалась открыто, что готова съ ума сойти отъ любезностей капитана Фицъ-Маршала. Ты безпрестанно приглашала его къ себ, мой другъ, и пользовалась всякимъ случаемъ, чтобы выставить на видъ капитана Фицъ-Маршала.

— Слышишь, Генріетта? — сказала м-съ Нупкинсъ, обращаясь къ своей дочк съ видомъ оскорбленной добродтели. — Чему тутъ удивляться? Ему не въ первый разъ сваливать съ больной головы на здоровую. Я всегда это говорила.

И м-съ Нупкинсъ зарыдала горько и громко.

— Ахъ, папенька! — возгласила миссъ Нупкинсъ. И слезы дочери смшались съ рыданіями матери.

— Мало ему, что теперь, по его милости, мы длаемся посмшищемъ всего свта! — восклицала м-съ Нупкинсъ. — Онъ меня же обвиняетъ, безсовстный!

— Какъ намъ теперь показываться въ обществахъ? — сказала миссъ Нупкинсъ.

— Какими глазами будемъ мы смотрть на Поркенгемовъ? — сказала м-съ Нупкинсъ.

— И на Григгсовъ, — добавила миссъ Нупкинсъ.

— И на Сломминтаукенсовъ, — дополнила м-съ Нупкинсъ. — Что-жъ въ этомъ толку, мой ангелъ? Отецъ твой знать ничего не хочетъ: для него хоть трава не рости.

Об дамы зарыдали опять громко, сильно, дружно.

Слезы м-съ Нупкинсъ изливались обильнымъ и быстрымъ потокомъ и, повидимому, совсмъ затопили ея мыслительныя способности. Мало-по-малу, однакожъ, несчастная леди пришла въ себя и, получивъ способность размышлять, представила на разсмотрніе своему супругу проектъ относительно приглашенія на обдъ м-ра Пикквика съ его друзьями: они останутся до вечера, и, слдовательно, столкнутся съ капитаномъ Фицъ-Маршаломь. Посл продолжительныхъ совщаній, на семейномъ совт состоялось ршеніе такого рода: убдившись въ справедливости показаній м-ра Пикквика, прогнать немедленно капитана со двора, стараясь, однакожъ, не длать никакого шума, и потомъ извстить Поркенгемовъ, что м-ръ Фицъ-Маршаль, пользуясь огромнымъ вліяніемъ при двор своей аристократической родни, получилъ мсто генералъ-губернатора на Сьер-Леон, на мыс Доброй Надежды, или на какомъ-нибудь изъ тхъ спасительныхъ для здоровья острововъ, откуда европейцы, очарованные, конечно, туземнымъ климатомъ, почти никогда не возвращаются назадъ въ свою отчизну.