— Да что…

— Ведь вы, палачи, боитесь. Ваше время прошло… А что про семейные склоки, старость и забвенье. Что ж, если человек еще не пришел к совершенству, если он подвержен страстям, как вы — конечно, все это будет. Но, если человек каждый день проживает осознанно — как тот, Человек будущего — он и до старости сохранит ясность ума и чувств… А больше я вам ничего не скажу.

Риген больше прежнего побагровел. И вдруг он закричал:

— Видите ее прочь!!!

В то же мгновенье ворвались воины, схватили Яну, поволокли ее прочь. Риген кричал им вслед:

— Завтра сожжение! Сначала Мирослава, затем — ее…

Они ушли, и вновь Риген остался в одиночестве. И вот он начал стремительно прохаживаться от стены к стене. При этом он громко, нервно говорил:

— Все наперед знал!.. И что ты тут поделаешь?!.. Зачем же ты приговорил ее к сожжению?!.. Черт!.. Не надо было этого делать! Не надо…

Он остановился у окна. На площади продолжалось сожжение. Вой умирающих стал уже привычным — не замечался. И тут он схватился за голову, застонал.

— …Что это со мной? Ведь я — Творимир. Сейчас меня никто не видит, но я так проникся страстями Ригена, что забыл об этом… То есть, сейчас я стал убийцей, палачом!.. Да как же это так!..

И он вновь стал ходить по этой багровой комнате. Было ему тяжко и одиноко, но никто не приходил на помощь.

Хотя время тянулось невыносимо медленно, он не заметил, как на улице стемнело. Сожжение на площади прекратилась, и теперь большими лопатами сгружали в железные телеги груды раскаленных углей — спешно готовились к завтрашнему, торжественному сожжению.

А из города валили багровые отсветы — там все жгли и жгли кого-то.

Это была мучительная, бессонная ночь. В комнате было душно — Творимир распахнул было окно, но хлынул густой запах жженого мяса, и он поспешил закрыть. Вышел в коридор… Но как увидел нескончаемую, полную зловещих теней и стонов анфиладу — метнулся обратно. И до утра промучался в духоте, с головной болью, терзаемый угрызеньями совести.

Он метался из угла в угол, и, чувствуя, что сходит с ума, бормотал:

— Итак, я стал тем, против кого боролся. Ригеном-Бригеном!.. Изумрудный великан говорил, что надо помнить — все это механические фигурки. То есть, в них нет ни души, ни жизни. Хорошо, пусть так… Но они же ничем не отличаются от тех, кто окружал меня прежде, да и от меня самого. А что, если и все те — такие же механизмы, и я сам — тоже механизм. Вот заржавею и сломаюсь…

И через час вновь заговорил:

— Ты, Яна, говорила, что историю не остановить. А вот здесь ты была не права! Ты, также как и твой Мирослав, и все остальные здесь, вертятся в бесконечном колесе. Только сценарий подойдет к концу — свет тухнет, и снова свет. "Да будет свет!" Ха! И все начинается сначала. Все мы актеры. И вот я сейчас проверю — может и во мне, вместо крови, ржавчина?

Он подошел к столику, распахнул — достал остро отточенный нож; сильно надавливая, глубоко разрезал ладонь на левой руке. Закапала темно-багровая, почти черная, густая кровь.

Творимир не останавливал кровотечение — все ходил, и пол был залеплен кровью, и в воздухе нависал ее приторный запах…

Но вот и утро. Творимир едва держался на ногах — они нестерпимо болели, даже распухли, но он все ходил — боялся остановиться.

И, когда в дверь деликатно постучали, и приторным голосом доложили, что все готово к сожжению, он безумно рассмеялся и крикнул:

— А знаете ли вы, что вам не удастся их сжечь?! Так написано в сценарии — их унесет крылатый единорог, которого они выходили в горах. Изумрудный великан не любит плохих концовок…

Тут дворец, и весь этот мирок сильно передернуло. Творимир вспомнил, что, если он не станет Ригеном, то погибнет вместе с мирком. И он вновь закричал, чтобы его слова забыли, и что сейчас же надо приступать к сожжению.

…Утомительная дорога по залам и лестницам. Гротескно уродливые рожи приближенных — всякого рода подлецов, подхалимов, карьеристов на чужой крови. Эти рожи сменились рожами народа: безграмотные, суеверные, озлобленные и запуганные, грязные, пьяные, тупые. Но попадались задумчивые, печальные, а то даже и прекрасные лица.

На это сожжение собралась громадная толпа. Они очень шумели, в некоторых местах затеялись пьяные драки, но, когда появился Риген — все смолкло, и многие пали на колени.

Он прошел на отведенное ему место. Уселся в удобное, мягкое кресло.

Некто, скрытый черным капюшоном начал зачитывать список преступлений Мирослава и Яны. Главным преступлением значилось то, что они желали свободы.

Мирослава и Яну поставили на большие кучи хвороста, приковали к столбам — они смотрели в небо. Яну не тронули, а вот Мирослава пытали — его одежда пропиталась кровью, а лицо распухло от побоев.

Риген-Творимир помнил сценарий. В горах, куда их отнесет единорог, Мирослав излечится от ран, а Яна будет любить его еще больше прежнего. И до старости они будут жить в любви. И будут они прекрасны и душой и телом. Многим людям помогут, чтить и помнить их будут, как святых.

И он знал, что сейчас Яна обратится со вдохновенной речью к народу. Палачи попытаются остановить ее, но ничего у них не выйдет — на своей груде хвороста, слишком высоко она.

Так было уже много-много раз. И вновь повторилось…