Творимир хотел еще раз увидеть Анну — как она будет выходить из кареты, но ему не дали — сразу накинули на голову мешок, и, держа за руки, повели.

Более-менее свежий воздух сменился воздухом затхлым. Волочащиеся за Творимиром цепи звенели по каменному полу, и гулко отдавались под низкими сводами.

Долго они шли. В замке были глубочайшие подземелья, но Творимира, как предводителя восстания, повели вверх, в камеру предназначенную для наиболее значимых преступников.

Несколько раз они останавливались: охранники, возле новых и новых дверей читали сопроводительную бумагу, открывали эти двери…

Творимира ввели в камеру, которой суждено было стать его последним пристанищем. Там сорвали с его головы мешок, и двумя толстыми, тяжелыми цепями приковали к стене. Эти цепи были устроены так, что Творимир все же мог двигаться, и проходить по большей части этой камеры.

Стены здесь были выложены из массивных, гранитных блоков. Толщиной отличалось и решетка. Пол был выложен соломой, но и под ней чувствовалась гранитная толща. Тюремщики проверили цепи, осмотрели камеру, и ушли — закрылась за ними толстенная стальная дверь, щелкнул замысловатый механизм ключа.

Выгибая кисть скованной правой руки, Творимир добрался до внутреннего кармана, и осторожно достал драгоценное зернышко серебреного цветка. И он заметил, что зернышко раскрылось — пробился крошечный росток.

— Что же ты? — спросил Творимир. — Тебе ведь земля нужна. А если ты такой хрупкий. Что, если погибнешь?..

Тут щелкнул замок — Творимир едва успел убрать семя — в камеру вошли тюремщики. Один из них рявкнул:

— А ну отвечай — с кем ты сейчас разговаривал?!

Творимир сжал губы, и ничего не отвечал. Тогда они повалили его на пол и стали бить ногами. У них были тяжелые кованые сапоги, и от каждого удара трещали кости. Один удар пришелся в челюсть, были выбиты зубы — Творимир молчал, и не издавал ни единого стона; но в душе он молил, чтобы не повредили семя… Наконец тюремщики утомились; пообещали, что — это "только задоток" и удалились.

Некоторое время Творимир не мог двинуться, но вот собрался, и, опираясь кровоточащей правой рукой, смог присесть: прислонился спиной к стене, и некоторое время просидел так. Легкие были повреждены, каждый вздох резал болью — он задыхался, в глазах темнело. Но все же Творимир и к этому привык…

С величайшими предосторожностями, стараясь, чтобы не дрогнула изувеченная рука, достал семя — оно осталось целым, а хрупкий росток еще подрос.

Тогда Творимир стал разгребать солому, и без всякого удивления обнаружил, что в одном месте на каменных плитах — горстка земли, там он и приютил семя. Затем — вновь присыпал, но солнечные лучи изящными колоннами проходили через решетку на окне, и через неплотную солому — дарили жизнь ростку.

Наступила ночь. Одна яркая, ясная звезда сияла за решеткой, а по полу приближался серебристый свет одноглазой Луны. Творимир обхватил колени руками, и смотрел прямо перед собою…

Вновь и вновь двигались его разбитые губы, и слетал с них тихий шепот:

— Анна, где ты?.. Что сейчас с тобою?..

И вот почувствовал он, что сознание оставляет тело, и плывет сквозь стены. Творимир не удивился этому — он уже давно ничему не удивлялся.

И оказался он в большой, мрачной зале. Он оставался незримым, но сам мог видеть и слышать все. В этой зале было три человека. В середине залы, освещенные факелами, стояли Бриген и Анна. В дальней части, укрылся за громоздким орудием пытки маленький человечек с большим черепом. Факельные блики перебегали по зловещим, массивным железным контурам, по свешивающимся из под потолка цепям. Густые наслоения спекшейся крови покрывали пол…

Бриген безмолвно глядел на Анну. Молчала и Анна. Наконец, первым нарушил тишину Бриген. Он сказал:

— Ты такая красивая, Анна. Никогда не встречал такой красоты. Никогда никого не любил… Точнее — любил. Но это была ты же! Я тебя сжег, а ты вновь воскресла.

— Не знаю, о чем вы говорите.

— Анна, я предлагаю тебе жизнь. На моей богатой вилле, среди гор. По утрам ты будешь купаться в родниках, дни проводить в тенистых рощах, среди пения птиц, а вечерами мы вместе будем любоваться закатами…

— Нет. — ответила она спокойным, ровным голосом.

— Почему?.. Я знал, что ты так ответишь!.. Но все же ответь: почему, почему, почему?!..

— Мне кажется — все уже было сказано, и не к чему повторяться.

— Да-да-да! Я уже не могу вспомнить, когда — но я уже спрашивал тебя об этом, и ты отвечала так же просто и убедительно… А, быть может, ты надеешься, что я из любви, просто выпущу тебя?..

— Нет — не надеюсь. Я уже все знаю…

— А ничего ты не знаешь! А, если бы знала, не говорила бы так!.. Если бы ты согласилась быть моею, я бы вывез тебя тайно, а так — есть и иные… да-с, я кое-кому должен показать каким я могу быть жестоким! Например, своему брату — он слишком рьяно ко власти рвется.

— Что ж вы так страдаете? Это гнев вас сейчас гнетет. Простите своего брата, и всех-всех простите. Тогда вам самому легче станет.

— Не говори мне этих проповедей! Вот, если бы ты согласилась быть моею — я бы стал другим.

— Нет — не стали бы. Если вы действительно хотели бы измениться — вы бы это сделали и без меня.

— Хорошо. Черт с тобою!.. А сейчас просто выслушай, что ждет тебя. Вот я говорю: ты такая красивая, а завтра это совершенное тело — тело в котором столько жизни и нежности; тело, которое могло бы дать жизнь многим детям, прикуют к столбу, под ногами твоими будут дрова, но не простые — подмоченные. Они будут тлеть, иногда — вспыхивать небольшими языками, медленно слизывать кожу с твоих ног. Если же пламень разойдется — палачи его притушат. Пройдет несколько часов: ты будешь стоять с прожженным, почерневшим телом, твои волосы сгорят, спекутся; кожа напухнет волдырями, глаза ослепнут, но ты еще будешь жива. Тогда ты взмолишься о смерти…