Еще 15 минут я с ужасом ждал звонка. Где она сейчас? Сидит на лестничной площадке? Ждет на улице? Чего она ждет? Меня?

— Пап, чай будешь?

Мы сидели в маленькой комнате, делали вид, что смотрим телевизор, и пили чай. Я с удивлением увидел, что чашка в руке отца дрожит. Моя рука была твердой.

— Такого я не ожидал, сынок. Чтобы человек, женщина, так себя унижала…

Он сокрушенно покачал головой.

То ли ему было жаль образа в этой потерявшей лицо, то ли он все еще не мог прийти в себя.

Я допил кипяток, отнес стакан, прошел в зал, укрылся пледом и достал "Занимательную Грецию":

"Царь Агид был молод. Мысль о возрождении древней простоты и силы кружила ему голову. Он ходил в простом плаще, купался в холодном Евроте, ел черную похлебку и прославлял старинные обычаи. Молодежь прихлынула к нему, а старики чувствовали себя, по выражению историка, как беглые рабы, когда их возвращают строгому господину — Ликургову закону. Агид объявил в собрании, что он и все его родичи отрекаются от своих несметных богатств и отдают их для передела между гражданами. Собрание рукоплескало. Объявили отмену долгов, на площадях разложили костры и жгли в них долговые расписки. Но это длилось недолго. До передела не дошло: знатные товарищи Агида не спешили отдавать свое имущество. Разочарованный народ охладел к Агиду. И тогда началась расправа.

За расправу взялся второй царь — Леонид. Агида хотели схватить — он укрылся в храме. Леонид подослал к нему мнимых друзей, они уверили молодого царя, что он может выйти из храма хотя бы в баню. Греки любили чистоту, и царь поддался уговорам. Здесь-то, на пути из бани, его связали и оттащили в тюрьму. Его спрашивали: Кто был твоим подстрекателем?" Он отвечал: "Ликург". Палач не решался поднять руку на царя: царь был лицом священным, его щадили даже враги в бою. Агид сказал палачу: "Не печалься обо мне: я погибаю беззаконно и потому лучше и выше моих убийц" — и сам вложил голову в петлю. Мать Агида стала плакать над его телом — ей крикнули: "Ты думала, как он, — ты умрешь, как он!" И она встала навстречу петле со словами: "Только бы на пользу Спарте!"

Вдову Агида Леонид выдал за собственного сына — юного Клеомена. И здесь случилось непредвиденное. Чем больше Клеомен слушал рассказы жены о ее первом муже, тем больше он проникался любовью к павшему Агиду и ненавистью к собственному отцу. А когда Леонид умер, царь Клеомен стал продолжателем дела царя Агида. Но характер у него был другой. Там, где Агид взывал, убеждал и подавал пример, Клеомен сразу взялся за меч. Из пяти эфоров четверо были перерезаны, пятый укрылся в храме Страха (в Спарте чтили Страх, потому что страхом держится всякая власть). Землю переделили, периэков допустили к гражданству, илотам позволили выкупаться на волю. Войско стали обучать не на старый, спартанский, а на новый, македонский манер. Денег не хватило — Клеомен обратился к египетскому Птолемею, обещая ему за это помощь против Македонии. Птолемей был осторожен: он потребовал заложниками мать и детей Клеомена. Царь был возмущен, но мать твердо сказала ему: "Пока от меня, старухи, есть польза Спарте, не медли!" — взошла на корабль и пустилась с внуками в Александрию"…

На улице лежит снег. Солнце отражается от него и заливает комнату. Пятница. 14 ноября. 2003 год. Я приступаю к опусу магнуму под названием "Лгунья". К тому и шло. Все эти годы. Все было готово: куплен компьютер, освоен десятипальцевый метод печати, обдуманы характеры и образная система. Остается только сесть и начать.

Пришло мое время. Возможно, и Настя была нужна лишь затем, чтобы я осуществил эту творческую потенцию. Она была лишь словом. Словом, которое обдумывает Демиург.

Ее не будет уже через какие-нибудь 50–60 лет, а то, что создано, пребудет вечно:

Да, мразью станете и вы, царица граций,

Когда, вкусив Святых Даров,

Начнете загнивать на глиняном матраце

Из свежих трав, надев покров.

Но скопищу червей прожорливых шепнете,

Целующих, как буравы,

Что сохранил я суть и облик вашей плоти,

Когда распались прахом вы.

Люди обращались в слова и исчезали, проникая в мою образную систему, растворяясь. Каждый человек терял самость и становился смыслообразующим элементом. Элементы выражали идеи. Создавалась эгоцентрическая вселенная. Не нужно больше ломать голову с темой. Она ясна. Теперь я точно знал, о чем писать, но не знал, зачем. Я затруднялся определить идею. А без идеи роман представлял бы из себя что-то вроде "Анны Карениной". Вселенная, созданная неизвестно зачем. Это так похоже на Бога! Неизвестно зачем, если исключить наличие цели в создающем субъекте. Цель может являться субъективной данностью. Вероятно, такова же была цель Создателя, поэтому глупо искать смысл жизни, нужно разобраться в целеполагании Творца.

Но я не мог не начать. Творческая энергия буквально разрывала меня на части.

"Я начал работать — и работа меня вынесла".

Нужно было начать, начать, чтобы пережить кошмар, чтобы забыть обо всем, начать, чтобы приблизиться к реальности, чтобы окончательно расстаться с ней, с Демонической.

Не определив идеи, нельзя было очертить границы.

Хотелось разобраться в ней, в себе, в том, что произошло. В причинах того, что произошло.

В качестве эпиграфа я взял древнегреческий парадокс "Лжец". Такой эпиграф и такое название подталкивали к совмещению идеи и темы. Именно Настя должна была стать главным героем. Однако чем больше я думал о вселенной произведения, тем яснее становилась мысль — я ничего не знаю о героине.