Когда-то я был бы счастлив, если б удалось посидеть с Мартыновой вот так запросто, попить пива, поцеловать ее, просто поговорить. А сейчас она для меня — чужой человек. И у меня не укладывается в голове, как мог я ревновать ее? Сейчас эта почетная обязанность принадлежит Демонической. А моя пустота означает, что "пройдет и это". Когда-нибудь в голове не будет укладываться и тоска по Насте… Когда-нибудь в голове не будет укладываться и то, что я был молод, что я был наивен и глуп, что я был весел и беззаботен, что я был!

Света жалуется на выпадение волос, на утрату красоты, на беспокойство грудного ребенка, на то, что ее соски потрескались и болели, на то, что муж перестал любить.

Мне не жаль ее. Все идет своим чередом. Так и должно быть.

Насладившись ее телом, муж утратил любовь, а, учитывая сложный характер Светы, утратил ее даже раньше, чем обычно бывает. Теперь же, когда ребенок причиняет ему столько беспокойства, ему на ум приходят мучительные факты: ребенок не его, он — неизвестно чей, Света вышла за него по-расчету…

Он приходит с завода, на котором вкалывает восемь часов, а дома его ждет задерганная, озабоченная домашними делами, жена, которой необходимо о многом подумать: об утраченной красоте, выпадающих волосах, дипломной работе, выпускных экзаменах, о том, что жизнь безвозвратно уходит, о том, что она больше никогда не будет танцевать! И он не выдерживает. Он ругается, орет, отчего ребенок начинает плакать "пуще прежнего", напивается, иногда уходит из дому к родителям. Он упрекает ее в том, что она не любит его. Он уже и сам не любит ее. "Любовная лодка разбилась о быт!" Это можно было предвидеть!

Тогда, в Кремле, когда Света объявила, что выходит замуж, я уже знал, к чему приведет ее жизненный путь. Впрочем, и это пройдет. Постепенно утрясется. Она закончит все же институт. Так или иначе уживется с мужем. Обретет "мещанское счастье". Но, слава Богу, без меня! А что же остается на мою долю?

— Да нет у тебя здесь никакой лысины!

(Она демонстрирует мне свою голову. Пряди уложены так, чтобы прикрыть выпавшие волосы).

И так с жизнью каждого из нас! Сначала — летний дождь, потоки теплой воды и жизнь, полная счастья и надежд, радостные утра, загадочные вечера. И неважно, зима ли сейчас или осень, лето или весна! А потом — выпавшие волосы и борьба за существование, попытка забыться в вине и сексе. Духовная смерть. Телесное разложение.

Я смотрю на часы, которые мама подарила мне после армии.

— Света!? — я использую секундовскую интонацию с повышением голоса.

Она вопросительно смотрит на меня.

— Пойдем?

Она всматривается в меня, словно увидела что-то новое, ранее не замеченное.

Я и сам знаю, что она обнаружила. Признак старости, или зрелости, которая потенциально может стать старостью. Моя интонация копирует отцовскую. И я сам это иногда замечаю. Но не теперешнего отца, а того, каким он был в моем детстве. Я стал выражаться, как он. Я становлюсь похожим на него, даже внешне, как когда-то был похож при рождении. А это значит, что цикл подходит к концу.

Я провожаю ее до общежития. Минута расставания. И опять я не знаю, как нужно с ней попрощаться.

— Ну, что ты стоишь? Я замерзла! Поцелуй же меня!

Я наклоняюсь и целую ее в лоб.

— Как покойника! — раздраженно говорит она.

В памяти всплывает похожая картина. Дежавю. Вот только кто кого из нас тогда целовал так? Я ее или она меня? И кто сказал про покойника? По-моему, я. Она говорит моими словами, а я действую ее делами. Мы поменялись ролями. Как интересно.

Я целую ее в губы.

Памятуя о поцелуе при встрече, я хочу отделаться вежливым лобзаньем, но она начинает целоваться взасос. Я отвечаю на поцелуй. Она только этого и хочет! Снова кусает меня. Смеется и убегает.

Хлопает дверь. Я слышу лязг закрывающегося замка. Она успела до одиннадцати. Как всегда — минута в минуту. Общежитие погружается в сон, поглотив последнюю погибшую душу — Мартынову.

У меня есть еще полчаса, чтобы додумать оставшиеся мысли, воссоздать "дней связующую нить". Я смотрю на небо, мучительно пытаясь понять, зачем же кому-то понадобилось создавать вселенную. Мне становится грустно, потому что я понимаю грусть Творца. Такая большая работа проделана, такие сложные структуры созданы, и некому оценить по достоинству гениальную импровизацию. Творцу грустно. Он одинок. Никто не понимает Его. Я понимаю лишь потому, что тоже через это прошел. Создать опус, совершенный в своей простоте, и осознать, что быстротечное время уничтожит его, и никто не успеет оценить по достоинству его структуру, его идею, цель. И не то плохо, что я, его автор, уйду в небытие, и не то плохо, что уйдут туда же слепцы, не способные узреть смыслы, а то, что и сам опус уйдет в клоаку, исчезнув навсегда, бесполезный в своей бесцельности. Он не оставит никакого следа. А если нет смысла в нем, то нет его и во всем остальном.

Насколько же грустно Творцу! Ни одно его творение не может быть оценено по достоинству. И все творения уйдут, обрекая создателя на одиночество — вечное одиночество.

Единственным спасением было бы приобщиться Творцу, дать Ему прочесть опус, но, к сожалению, Ему он покажется примитивным. Ему он не нужен.

Временное творение для временного себя, а все остальное — на алтарь победы. Как говорил мой одноклассник Рябов, формулируя кредо Винни-Пуха: "Все фигня, кроме меда, и мед тоже фигня".