Голоса. По-моему, шепот. Я представляю, как Настя борется с сомнениями. Она не ждет от общения ничего хорошего. Боится. Как и тогда, во время первого разговора.

Я отвлекаюсь на свои мысли, поэтому вздрагиваю, когда в трубке раздается до боли знакомый голос:

— Да.

В нем слышится каприз, страх и нервозность.

— Это я, Насть.

— Я поняла, — в голосе появляется усталость.

— Если тебе сейчас некогда, я могу позвонить в другой раз.

— Да нет, зачем же откладывать. Давай закончим все прямо сейчас.

Неизвестность мучает ее. Она не знает, что сейчас произойдет. Не знает, зачем я звоню. Все повторяется. Она не знает этого так же, как не знала тем летом.

Кашель, который я подавляю, мешает говорить:

— Я люблю тебя.

— Я знаю…

— Я долго пытался бороться с этим, но не могу. Я без тебя не могу. Хочу видеть тебя. Прямо сейчас.

Меня тошнит от звука собственного пошлого голоса, от шелеста ничего не значащих слов.

— Ты сможешь со мной встретиться?

— Когда?

— Сегодня. Через час.

— Где?

— На конечной тринадцатого. У мединститута.

— Хорошо.

Она кладет трубку.

Уже некоторое время на моих губах играет какая-то странная улыбка.

Какая она? Как выглядит? Надеюсь, изменилась в худшую сторону.

Я голоден, болен, у меня температура, и притом чувствуется колоссальный приток нервной силы то ли от озноба, то ли из-за нервного возбуждения.

— Родион Романович.

Я оборачиваюсь.

Пронина с двумя сыновьями, Мохначева и еще незнакомая женщина только что вышли из пятого автобуса и направляются к светофору.

— Здравствуйте, — поднимаю я глаза и секунду разглядываю разноцветные радужки Прониной.

— Что, Родион Романович, на свидание? — спрашивает Мохначева.

— По делам, — я гляжу на часы.

Они что-то говорят, но я не слушаю.

— Мне пора, до свидания, — кричу я им.

Насти нет на месте.

Лето. Поцелуи во дворе маленьких домов.

Появившийся из-за поворота тринадцатый не дает мне времени на воспоминания.

Настя появляется на верхней ступеньке, брезгливо морщится на грязь и пустую пивную бутылку под ногами. Она еще не видит меня.

Она в сапогах, которые мы осенью вместе покупали. Только сапоги удивительно грязны. Дубленка сестры, ей, кажется, тесновата.

Ее волосы. Не то, чтобы она была седа, как лунь, но волосы не рыжие, как я привык, а темно-русые с проседью. Ясно, она давно не красилась.

Я протягиваю ей руку — она кладет в нее свою.

Наши глаза встречаются.

В ее глазах тревога и надменность.

Одутловатое лицо тридцатипятилетней женщины. Припухшее. Дебелая кожа. Нездорового цвета. Губы не накрашены. Тушь потекла. Сильно разит куревом. Еще до того, как она заговорила, я вижу, что это другой человек, не та, которую я любил.

У меня возникает странная фантазия: развернуться и уйти, оставив ее недоумевать. Усилием воли я отгоняю от себя это.

Первым же делом Настя отдает мне свою сумку и лезет в карман за сигаретами. Скорее всего, она делает это демонстративно. Не знаю, на что она рассчитывает. Скорее всего, думает: "Ты позвонил — тебе это надо. А я буду собой".

Выпустив струю дыма мне в лицо, она бросает косой взгляд и хриплым прокуренным развратным голосом протягивает: "Слушаю".

— Не здесь же разговаривать.

Я бесцеремонно беру ее под локоть и волоку в "наш" дворик. Настя не знает, как реагировать на мою бесцеремонность. По ее сценарию все должно быть не так. Она кажется удивительно доступной. Не как моя бывшая любовь, а как шлюха. Во мне неожиданно просыпается желание.

Она запыхалась, хотя мы не прошли и двадцати метров.

— А ты изменилась.

Она пристально смотрит мне в глаза.

— Не в лучшую сторону.

Она делает порыв уйти.

— Погоди. Я не собираюсь обижать тебя. Просто констатирую факт.

— Если еще что-нибудь в этом духе позволишь себе, я уйду. Учти.

— Ладно, ладно. Речь не об этом. Ты же знаешь, как я люблю тебя.

Она злорадно улыбается.

— Знаю.

— Только не думай, что эта любовь доставляет удовольствие.

— А я и не думаю. Ты любишь — и ничего не можешь с этим поделать. Я знала, что рано или поздно позвонишь.

Снова едкая улыбка.

Я жду, когда она скажет про Ретта и Скрлетт. Она словно читая мысли, говорит: