Сознание изменено болезнью. А может, и ее присутствием. Мне холодно.

Я предлагаю уйти за гараж, чтобы скрыться от ветра. Грязь освободившегося от снега асфальта, кучи собачьего и человеческого кала. Уныло и неприкаянно.

В довершение всего повалил сырой снег.

Я делаю шаг навстречу, но она отступает.

— Насть, меня знобит. Очень холодно. Я не лезу к тебе обниматься. Дай прижаться к тебе, чтобы согреться. Будь человеком.

Она пристально смотрит на меня — и мигом, как мне кажется, успокаивается.

Обнимает меня, не прерывая, впрочем, курения. Я чувствую запахи сигаретного дыма, вчерашних духов, легкий запах пота. Ничего угрожающего. Но мне неспокойно.

Она смотрит сверху вниз, глаза в глаза — я вижу тревожащую мысль прямо перед собой. Наконец, она будто на что-то решается.

— Родь?

— Что?

— Поцелуй меня.

Ее колено на секунду явилось воплощением всех эротических фантазий, вобрало в себя все мечты, начиная с того самого памятного зимнего вечера. Мне было тогда девять.

Я почувствовал неистовое возбуждение. В тот же момент его почувствовала и Настя. Я начал ласкать уже не только колено, но и бедро, забрался под колготки, под трусики, наклонился, желая забраться под юбку, окунуться в ее запахи… Но в этот момент сзади раздался бестолковый подростковый смех, пьяный и нахальный.

Как это выглядит со стороны? "Мен" в длинном пальто задирает юбку развратного вида девице и пытается вылизать ее на глазах сидящих сзади?

Я закрыл глаза и унесся в пустоту физического удовольствия, в котором была тень — тень моего страха и стыда. Мне хотелось, чтобы все побыстрее кончилось. Может, она нарочно мучает меня? Мстит? Когда она попробовала наклониться, я с силой вернул ее на место. Она безропотно покорилась. Я чувствовал приближение, чувствовал отсутствие любви: и ее ко мне, и моей к ней. Тем не менее, я обхватил ее за талию, просунул руку под юбку, потом под край колготок, добрался до сокровенного, оказавшегося горячим и влажным, а время, между тем, остановилось…

Удовольствие, особенно сексуальное, бывает разных видов. В какой-то книге было написано, что радость женщины — отдаваться, а радость мужчины — вожделеть. Я признаю эту теоретическую выкладку, но представить ее, хотя бы и приблизительно, не могу. Ясно, что Настя получает удовольствие совсем иного рода. Да дело и не в этом. Мое удовольствие теперь болезненно. Если довести его до крайности, теперешнее удовольствие, можно составить представление о психологии женщин. Удовольствие женщины должно быть острым в своей пассивности, в своей слабости. Но говорят, что оно сильнее мужского.

Она прижалась ко мне с блаженным видом:

— Кисыч, я похожа на кота, который объелся сметаны.

В ее фразе не было никакого фривольного смысла. Метафора без пошлости. Может быть, используя ее впервые, она вкладывала в нее иной смысл, но, доведя до привычности, добилась исконной чистоты.

— Кисыч, я люблю, когда ты такой.

— Какой?

— Безмятежный.

Она провоцировала меня. Я знал, что она хотела услышать, но я сдержался, и не стал произносить ничего.

Вот сто лет одиночества. Вот волна второго расставания накрывает нас, вот я вспоминаю этот вечер, ее лицо, ее по-детски опущенные ресницы. И нам никогда больше не быть вместе… Я отогнал наваждение. Странно, когда я с ней, я не могу думать о смерти. Мне кажется, что мы бессмертны.

Она смотрит пристально.

— Может, зайдешь?

— Ты что, шутишь?

— А что? Таня говорит, что соскучилась. Да и мама будет рада…

— Неужели ты не можешь понять, что чувствую я?

— До свиданья, Кисыч! — она резко разворачивается и идет, не оглядываясь.

Я сдерживаю порыв броситься следом. Не я виноват в случившемся. У нее был полный карт-бланш, индульгенция на любой грех. Единственно, чего у нее не было — права на ошибку.

— Не хочешь встретиться со мной завтра в поликлинике? А потом мы могли бы купить шампанского и апельсинов, пойти к бабушке.

Она молчит довольно долго.

— Где мы встретимся?

— Ты представляешь себе интерьер поликлиники?

— Да.

— Третий этаж. Кабинет 118.

— Во сколько?

— Приходи к двенадцати.

— Хорошо.

— Тогда до завтра.

— До завтра, Кисыч.

То ли из-за болезни, то ли из-за лжи, в которую я снова погрузился, я раздражителен, причем настолько, что даже постоянный контроль разума не сильно спасает. Шумы улицы давят, окружающая слякоть и социальное расслоение, на которое, кажется, намекает все, что только можно, ввергает в депрессию и тоску. Я берусь за "Мастера и Маргариту", но роман представляется примитивным. И даже неинтересным. Но ничего другого читать не хочется. Ни по школьной программе, ни для себя. Я вымучиваю Булгакова главу за главой, поражаясь изменениям в себе. Булгаков — индикатор. И еще мне почему-то не хочется идти к терапевту. Я чувствую физическое отвращение к тому, что увижу завтра в поликлинике.

Настя не придет. Щемящая тоска сжала сердце, потому что она единственный мостик, соединяющий меня со смыслом. Не стань ее сейчас, и бытие утонет в хаосе: "Большие рыбы пожирают маленьких".

Я надеялся, что встречу ее по дороге. Даже пошел пешком. Впрочем, не поэтому. Уж больно хороша была погода, а людей на улицах было на удивление мало.

Вот и еще одна зима осталась в прошлом, зима без Насти. Скоро закончатся занятия. А потом — каникулы, отпуск. Может быть, удастся уйти из школы. Потому что в ней я так и не нашел ничего настоящего? А где же в таком случае настоящее? Уж не на заводе ли? В Питере? В городе, который жив?