Шрифт:
— Вот видишь, ты был не прав, когда говорил, что Ретт никогда не вернется.
— Я ждал, что ты это скажешь. Ждал, начиная со вчерашнего дня… Ты стала много курить?
— А тебе не все равно?
— В общем-то, все равно.
— Может быть, прогуляемся?
— А зачем?
Я ждал этого вопроса, но не знал, что на него ответить.
— Я кое-что припас для тебя.
— Что? — удивленно поднимает она бровь.
Я достаю из кармана стихи, подумав на миг, что мечу бисер. Неужели опус перерос не только Лену, но и Настю?
Несколько секунд она недоуменно разглядывает бумагу. Сложенные в несколько листы выглядят странно.
Я слежу за ее лицом. Она покусывает губу — нервничает.
— Кисыч, я никогда не сомневалась в том, что Нобелевская премия тебе обеспечена.
— Кисыч…
Она улыбается.
Н секунду кажется, что лед растоплен. В порыве я пробую обнять ее. Она уклоняется и подставляет локти, чтобы я не смог приблизиться.
Я прихожу в себя и делаю шаг назад.
Она с ненавистью смотрит на меня. Или это не ненависть?
— Пойдем. Прогуляемся, как раньше.
Она берет меня под руку, привычно, как родного, и мы идем в сторону вала.
Есть что-то удивительно интимное, домашнее, в такой вот прогулке. Это прогулка двух людей, когда-то знавших друг друга очень хорошо, а теперь играющих в чужаков, лишь подчеркивает близость. Не нужно ни цветов, ни марафета. Мы слишком притерлись друг к другу когда-то в прошлом.
Она смотрит в землю и о чем-то думает.
От голода и аффектации голова кружится.
Небо проясняется. Облака уходят. Перед нами открывается вид.
Синева и купола, устремленные в небо, свежий воздух, проникающий даже в больные бронхи — все это вводит в состояние экзальтации. Я прижимаю ее руку локтем к груди, плотнее, еще плотнее. Она усмехается, но ничего не говорит.
Мы доходим до спуска к острову, до места, где я видел куницу. Поворачиваем направо. Доходим до стальной ограды. Зеленая краска начала облупляться, но не пачкается.
Настя прислоняется к ограде поясницей: ей не жалко дубленку.
— Настя…
— Что?
— Ты меня еще любишь?
Она покусывает губу.
— Кисыч, ты меня очень сильно обидел…
— Сейчас не время говорить об обидах…
— Два аборта — это, пожалуй, слишком.
Я еще вчера знал, что она заговорит об этом. И еще вчера я дал себе зарок в первый день эту тему не обсуждать. Промолчать. Наступить на горло песне. Если я сейчас заговорю о Черкасове, о битве за терем, встреча окончится ничем. Я не могу перечеркнуть одной фразой всё, что уже сделано.
Настя внимательно следит выражением моего лица. Убеждена, что я раскаиваюсь? Или понимает, что я все знаю?
— Помнишь Питер? — неожиданно спрашиваю я.
— Конечно.
— Настя, я тебя люблю.
Она знает, чего я жду, поэтому опять говорит:
— Я знаю.
Я чувствую себя как человек, которому нечем дышать, а воздух вот он, здесь, только подними голову и вдохни.
Не выдержав, я хватаю ее в охапку и целую.
Она отворачивается, но я нахожу ее губы.
В голове шумит. Так еще никогда не шумело.
Я хватаю ее юбку и начинаю задирать, но дубленка мешает. Настя отталкивает меня. Я боюсь обидеть ее насилием.
— Прости.
— Дурак ты, Родя, — неожиданно холодно и спокойно произносит она.
— Почему?
— Может быть, я хочу, чтобы ты меня изнасиловал прямо сейчас и здесь. Может быть, я всегда этого хотела. А ты никогда, слышишь, никогда этого не сделал.
Я засмеялся.
— Извини. Я же не пророк. Не знаю, о чем ты думаешь. Кстати, я приглашаю тебя.
Я достаю из кармана билеты.
— Угадай, на какой спектакль?
— Неужели? — хитро улыбается Демоническая.
Она распахивает руки — знак благосклонности.
— Начало в три. Побежали, а то опоздаем.
По дороге я думаю о человеческих жертвоприношениях. Вот сейчас одно осуществлю я. Дело даже не в этом. Знал ли я вчера, что сделаю это? Точнее, думал ли я об этом вчера? Или позавчера? Когда я подумал об этом? Сейчас начинает казаться, что с того момента, когда узнал, на какой спектакль взяты билеты.
Я думаю о том, что Демоническая и не может обойтись без жертвоприношения. Маша, конечно, — недостойная жертва. Павлова была бы более подходящей. Но и Настя — демон поверженный.