Пять поэм
вернуться

Низами Гянджеви
Шрифт:

В восхваление Кызыл-Арслана

Глава содержит восхваление третьего заказчика поэмы — Кызыл-Арслана, брата Джахан-Пехлевана, вступившего на престол после смерти последнего.

О проникновении в сущность сей книги

В этой главе Низами излагает веления тайного внутреннего голоса, голоса сердца, повелевшего ему писать лишь должное, не тратя слов даром:

Писать не надо слов, идущих не от мысли, Их говорить нельзя. Своими их не числи. Не сложно нанизать слова свои на стих, Но крепость дай стихам, чтоб устоять на них.

Далее Низами рассказывает, что он в уединении предался глубоким раздумьям о том, как же ему, праведному отшельнику, создавшему уже «Сокровищницу тайн», духовную поэму, писать теперь о любви:

«Сокровищницу тайн» создать я был во власти, К чему ж мне вновь страдать, изображая страсти? Но нет ведь никого из смертных в наших днях, Кто б страсти не питал к страницам о страстях, И страсть я замесил со сладостной приправой Для всех отравленных любовною отравой.

То есть смысл поэмы гораздо глубже, чем простое повествование о любви.

Далее Низами говорит о выборе сюжета. Предание о Хосрове и Ширин было в его времена известно. Все знали изображение коня Хосрова Шебдиза на скале Бисутун, дворец Хосрова в Медаине, выдолбленное Фархадом в скалах русло, по которому текло молоко в замок Ширин. Низами узнал это предание во всех подробностях из древних хроник, хранившихся в городе Берда'а. Рассказано о Хосрове и Ширин и в «Шах-наме» Фирдоуси, но великий поэт, когда писал эту часть эпопеи, был уже стар, любовная тема его не привлекала, и он ее отбросил. Низами решает не повторять рассказанное Фирдоуси, а изложить лишь то, что он опустил.

Несколько слов о любви

Всех зовов сладостней любви всевластной зов, И я одной любви покорствовать готов! Любовь — михраб ветров, к зениту вознесенных, И смерть иссушит мир без вод страны влюбленных. [112] Явись рабом любви, заботы нет иной, Для доблестных блеснет какой же свет иной? Все ложь, одна любовь указ беспрекословный, И в мире все игра, что вне игры любовной. Когда бы без любви была душа миров,— Кого бы зрел живым сей круголетный кров? Кто стынет без любви, да внемлет укоризне: Он мертв, хотя б стократ он был исполнен жизни. Хоть над любовью, знай, не властна ворожба, Пред ворожбой любви — душа твоя слаба. У снеди и у сна одни ослы во власти. Хоть в кошку, да влюбись. Любой отдайся страсти! Дерись хоть за нее, ну что ж — достойный гнев! Ты без любви ничто, хоть ты и мощный лев. Нет, без любви ничьи не прорастают зерна, Лишь в доме любящих спокойно и просторно. Без пламени любви, что все живые чтут, Не плачут облака и розы не цветут. И гебры чтут огонь, его живую силу, Лишь только из любви к полдневному светилу. Ты сердце не считай властителем души, — Душа души — любовь, найти ее спеши! Любовь поет кыблу, но помнит и о Лате, К Каабе льнет, горит в языческой палате. [113] И в камне — если в нем горит любовный жар, — Сверкнет в добычу нам бесценный гаухар. [114] И если бы магнит был не исполнен страсти, Железо привлекать он не был бы во власти. И если бы весь мир не охватила ярь, Не мог бы привлекать соломинку янтарь. Но сколько есть камней, которые не в силах Привлечь соломинку, — бездушных и застылых. И в веществах во всех — а можно ли их счесть? — Стремленье страстное к сосредоточью есть. Огонь вскипит в земле, и вот в минуту ту же Расколет землю он, чтоб вздыбиться наруже. И если в воздухе и держится вода, Все ж устремиться вниз придет ей череда. Для тяготения в чем сыщется преграда? А тяготение назвать любовью надо. О смертный, разум свой к раздумью призови, И ты постигнешь: мир воздвигнут на любви. Когда на небесах любви возникла сила, Она для бытия нам землю сотворила. Был в жизни дорог мне любви блаженный пыл, — И сердце продал я, и душу я купил. С пожарища любви дым бросил я по странам, И очи разума задернул я туманом. Любовью одарить я всех людей готов, Возжаждавший любви пусть мой услышит зов. Не для презренных он! Мой стих о них не тужит. Сладкочитающим, взыскательным он служит. Вот сказ, но исказит мои стихи певец. Страшусь: припишет мне свои грехи певец.

112

Любовь — михраб ветров, к зениту вознесенных,// И смерть иссушит мир без вод страны влюбленных. — Для Низами земная любовь — лишь отражение великого не познаваемого разумом мирового принципа, высшей реальности, истины. Только очигденная от всего земного, любовь к богу может приблизить человека к познанию истинной сущности бога. Низами пишет любовную поэму лишь потому, что сказание о благородной, самоотверженной человеческой любви может повести его читателей к познанию любви высшей (ср. выше). Вся эта глава развивает мысль о космической роли любви.

113

Любовь поет кыблу, но помнит и о Лате,// К Каабе льнет, горит в языческой палате. — Лат— идол в оазисе Таиф, недалеко от Мекки, которому арабы поклонялись до ислама. В этом бейте выражено суфийское положение о том, что поклонение идолу, проникнутое искренней любовью, ценнее поклонения Аллаху, лишенного жаркого религиозного чувства, основанного лишь на рассудив и обычае. Эта мысль была позднее развита Джалал ад-Дином Руми в его «Месневи».

114

…бесценный гаухар— непереводимая игра слов. Гаухар —значит драгоценный камень, жемчужина и вместе с тем суть, сущность (см. словарь — гаухар).

В оправдание сочинения этой книги

В этой главе Низами рассказывает о том, как к нему пришел его друг, отличавшийся фанатическим благочестием и ученостью, и стал его попрекать за то, что он, праведник, автор «Сокровищницы тайн», пишет стихи о царе, жившем давно, до ислама, о зороастрийцах, «неверных», пишет о «всякой падали» вместо прославления единства Аллаха. Низами прочитал ему уже готовое начало поэмы, и благочестивый был покорен сладостью стихов, благословил его на завершение труда, но попытался давать советы. На его похвалы и советы Низами отвечает речью, проникнутой сознанием своей правоты. Фанатизму он противопоставляет светлую радость, в которой не забывают о боге.

Начало рассказа

Так начал свой рассказ неведомый сказитель Повествования о канувшем хранитель: Когда луна Кисры во мрак укрылась, [115] — он В наследье передал Ормузу царский трон. Мир озарив, Ормуз державно создал право, И правом созданным прочна была держава. Обычаи отца на месте он держал. И веру с милостями вместе он держал. И, рода своего желая продолженья, Он посвящал творцу все жертвоприношенья. Творец, его мольбы отринуть не хотя, Дал мальчика ему. О, дивное дитя! Он был жемчужиной из царственного моря, Как светоч, он светил, светилам божьим вторя. Был гороскоп хорош и благостен престол: Соизволеньем звезд свой трон он приобрел. Его отец, что знал судьбы предначертанье, Ему «Хосров Парвиз» дал светлое прозванье. Парвизом назван был затем царевич мой, Что для родных он был красивой бахромой. [116] Его, как мускус, в шелк кормилица укрыла, [117] — В пушистый хлопок перл бесценный уложила. И лик его сиял, все горести гоня, Улыбка сладкая была прекрасней дня. Уста из сахара так молоко любили! И сахар с молоком младенцу пищей были. Как роза он сиял на пиршествах царя, В руках пирующих над кубками паря. Когда же колыбель ристалищем сменилась, Им каждая душа тем более пленилась. Был в те года храним он сменою удач, Всему нежданному был ум его — толмач, Уже в пять лет все то, что дивно в нашем мире, Он постигал, и мир пред ним раскрылся шире, Парвизу стройному лет наступило шесть, И всех шести сторон мог свойства он учесть. [118] Его, прекрасного, увидевши однажды, «Юсуф Египетский!» — шептал в восторге каждый. И к мальчику отец призвал учителей, Чтоб жизнь его была полезней и светлей. Когда немного дней чредою миновало, — Искусства каждого Хосров познал начало. И речь подросшего всем стала дорога: Как море, рассыпать умел он жемчуга. И всякий краснобай, чья речь ручьем бурлила, Был должен спорить с ним, держа в руках мерило. Он волос, в зоркости, пронизывал насквозь, Ему сплетать слова тончайше довелось. Девятилетним он покинул школу; змея Он побеждал, со львом идти на схватку смея. Когда ж он кирпичи десятилетья стлал, — Тридцатилетних ум он по ветру пускал. Была его рука сильнее лапы львиной, И столп рассечь мечом умел он в миг единый. Он узел из волос развязывал стрелой, Копьем кольцо срывал с кольчуги боевой. Как лучник, превращал, на бранном целясь поле, Он барабан Зухре в свой барабан соколий. [119] Тот, кто бы натянул с десяток луков, — лук Хосровов гнуть не мог всей силой мощных рук. Взметнув аркан, с толпой он не боялся схваток. Обхват его стрелы был в девять рукояток. Он Зло пронзал стрелой — будь тут хоть Белый див. [120] Не диво — див пред ним дрожал, как листья ив. Коль в скалы он метал копья летучий пламень, — Мог острие копья он вбить глубоко в камень. А лет четырнадцать к пределу донеслись — У птицы знания взметнулись крылья ввысь. Он все укрытое хотел окинуть взором, Добро и зло своим отметить приговором. Один ученый жил, звался Бузург-Умид. Сам разум — знали все — на мудрого глядит. Все небо по частям постичь он был во власти, И вся земля пред ним свои вскрывала части. И были тайны тайн даны ему в удел. Сокровищниц небес ключами он владел. Хосров его призвал. В садах, к чертогам близким, Тот речью засверкал, — мечом своим индийским. Он в море знания жемчужины искал, Руками он ловил, царевичу вручал. Он озаренный дух овеял светом новым, — И было многое усвоено Хосровом. Кольца Кайвана свет и весь хребет земли — Весь мир — именовать слова его могли. В недолгий срок во власть морские взял он недра, Все знал он, что открыл ему учитель щедро. К Познанью дух пришел из безраздумных дней. В своем пути достиг он царских ступеней. Когда же для него — пределов звездных друга — Открылись все круги крутящегося круга, — Он понял: долга нет отраднее, чем долг Служения отцу, и пред отцом он молк. Отец его любил сильнее всей вселенной, Да что вселенная! — сильней души нетленной. Чтоб долголетие любимый сын узнал, У длинноруких всех он руки обкорнал. [121] И, укрощая зло, гласил стране глашатай: «Беда злокозненным!» — и никнул виноватый. Гласил: «Пасти коней в чужих полях нельзя, К плодам чужих садов заказана стезя. Смотреть на жен чужих — срамнее нету срама. Не пребывай в дому турецкого гуляма Иль кару понесешь достойную». Не раз Шах в этом поклялся, — да помнят все наказ! Он к справедливости не погашал стремленья, — И в эти дни земля достигла исцеленья. И выпустило мир из рук ослабших Зло. Не стало злых людей, спасение пришло.

115

…луна Кисры во мрак укрылась… — Кисра— примененная здесь Низами ради соблюдения метра арабизированная форма имени «Хосров». Речь идет здесь о смерти деда героя поэмы, иранского шаха из династии Сасанидов, Хосрова I Ануширвана (531–579), после которого на престол вступил отец Хосрова Парвиза — Ормуз (579–590). Герой поэмы — Хосров II Парвиз (590–628).

116

Парвизом назван был затем царевич мой, // Что для родных он был красивой бахромой. — Непереводимая игра слов. Низами искусственно этимологизирует прозвание героя поэмы Парвиз как «парвиз» — «бахрома». Он хочет сказать этим, стихом, что Хосров был красивым и любимым ребенком, всегда у родных на руках, подобно тому, как всегда на руке, на рукаве — бахрома, золотая обшивка края рукава царского халата.

117

Его, как мускус, в шелк кормилица укрыла… — Мускус хранили завернутым в шелк.

118

И всех шести сторон мог свойства он учесть. — В науке того времени большое значение придавалось мистическим свойствам шести направлений физического мира (верх, низ, перед — или север, зад — или юг, запад — или налево, восток — или направо).

119

Как лучник, превращал, на бранном целясь поле,// Он барабан Зухре в свой барабан соколий. — Сложный образ. Зухре— планета Венера, покровительница музыки, она кругла, и иносказательно она — «обладательница барабана». Соколий барабан— барабанчик для приманивания охотничьего сокола. Планеты, по астрологическим представлениям того времени, управляют судьбами людей. Низами хочет сказать этим бейтом, что при стрельбе из лука Хосров покорял своим искусством веления судьбы — вероятность попадания в цель, и сама Венера была ему покорна, как соколий барабанчик.

120

Белый див— чудовищный злой дух, побежденный богатырем Рустамом (об этом рассказано в «Шax-наме» Фирдоуси). В оригинале игра слов: див дрожал, как лист ивы перед, буквально, «иволистым» Хосрова — то есть перед копьем, наконечник которого имел форму ивового листа.

121

У длинноруких всех он руки обкорнал. — Длиннорукие— грабители, насильники, правители, злоупотребляющие властью, грабящие подданных. То есть Ормуз установил справедливость.

Выезд Хосрова на охоту

Был весел день. Хосров, в час утренней молитвы, Поехал по местам, пригодным для ловитвы. Всем любовался он, стрелял зверей, и вот Селенье вдалеке веселое встает. И тут над розами зеленого покрова Раскинут был ковер велением Хосрова. Пил алое вино на травах он, и, глядь, — Златая роза [122] вдаль уж стала уплывать. Вот солнце в крепости лазоревой на стены Взнесло свой желтый стяг. Но быстры перемены: Оно — бегущий царь — алоэ разожгло. [123] Раскрыло мрак шатра, а знамя унесло. И под гору оно коня, пылая, гнало, Мечами небосвод, ярясь, полосовало. Но, ослабев, ушло, ушло с земли больной И свой простерло щит, как лотос, над водой. В селении Хосров потребовал приюта. Для пира все собрать пришла теперь минута. Он тут среди друзей ночную встретил тень, Пил яркое вино, ночь обращая в день. Под органона гул — о, звуков преизбыток! — Пил аргаванный он пурпуровый напиток. Во фляге булькал смех. Была она хмельна. И сыну царскому с ней было не до сна. С зарей Хосровов конь — безудержный по нраву — Меж чьих-то тучных трав был схвачен за потраву. А гурский нежный раб, [124] всем услаждавший взгляд, Через ограду крал незрелый виноград. И вот лишь солнце вновь над миром засияло И ночи голову от тела дня отъяло, — Уж кое-кто из тех, что носят яд в устах, Умчались во дворец, и там услышал шах, Что беззаконие свершил Хосров, что, верно, Ему не страшен шах, что шепот будет скверный. Промолвил шаханшах: «Не знаю, в чем вина». Сказали: «Путь его — неправедность одна. И для его коня не создана ограда, И раб его желал чужого винограда. И на ночь бедняка лишил он ложа сна, И арфа звонкая всю ночь была слышна. Ведь если бы он был не отпрыск шаханшаха, — Он потерял бы все, наведался бы страха. Врач в длань болящего вонзает острие, А тело острием он тронет ли свое?» «Меч тотчас принести!» — раздался голос строгий, И быстрому коню немедля рубят ноги, А гурского раба владельцу лоз дают, — Сок розы сладостной в поток соленый льют. Оставили в жилье, где пили в ночь охоты, Как дар, Хосровов трон искуснейшей работы. Арфисту ногти — прочь, чтоб голос арфы смолк, А с арфы смолкнувшей сорвать велели шелк. [125] Взгляни — вот древний суд, для всех неукоснимый, Суд, даже над своей жемчужиной творимый. Где ж правосудье днесь великое, как рок? Кто б сыну в наши дни подобный дал урок? Служил Ормуз огню. Свое забудем чванство! Ведь нынешних времен постыдно мусульманство. Да, мусульмане мы, а он — язычник был. Коль то — язычество, в чем мусульманства пыл? Но слушай, Низами, пусть повесть вновь струится: Безрадостно поет нравоучений птица.

122

Златая роза— солнце.

123

…алоэ разожгло. — Низами сравнивает заходящее солнце, окруженное облаками, с благовонным алоэ (см. словарь), горящим в курильнице и окружепным клубами дыма.

124

…гурский нежный раб… — Гурский— от «Гур» — названия горной области, составляющей сейчас центральную часть Афганистана.

125

…с арфы… сорвать велели шелк. — Струны на Востоке делали из особых крученых шелковых нитей.

Хосров со старцами идет к своему отцу

Когда Хосров Парвиз увидел свой позор, Он призадумался, его померкнул взор. Он понял: для себя он в прошлом не был другом. Он понял: прав отец — воздал он по заслугам. Все дело рук своих! И вот руками он Бил голову свою, собою возмущен. Двум старцам он сказал, не ощущая страха: «Ведите кипарис к престолу шаханшаха. Быть может, вашему заступничеству вняв, Шах снизойдет ко мне, хоть я и был неправ». И саван он надел [126] и поднял меч — и в мире, Как в Судный день, шел плач, звуча все шире, шире. С мольбою старцы шли. Смотря смиренно вниз, Подобно пленнику, за ними шел Парвиз. Лишь к трону подошли, — не умеряя стона, В прах, грешник горестный, царевич пал у трона. «Так много горести, о шах, мне не снести! Великим будь — вину ничтожному прости. Юсуфа не считай ты виноватым волком. [127] Он грешен, но он юн, он свет не понял толком. Ведь рот мой в молоке, и все мне в мире вновь. Что ж мощный лев испить мою желает кровь? Пощады! Я — дитя! Сразит меня кручина, Не в силах вынести Я гнева властелина! Коль провинился я — вот шея, вот мой меч. Тебе — разить, а мне — сраженным наземь лечь. Я всякий гнет снесу на перепутьях жизни, Лишь только б царственной не внять мне укоризне». Так молвил чистый Перл и начал вновь стенать. И голову свою склонил к земле опять. Покорность мудрая толпу людей сразила, И вновь раздался плач — его взрастала сила, — И вопли понеслись, как шум листвы в ветрах, И жало жалости почуял шаханшах. Он видит: сын его, хоть молод он и нежен, Уж постигает путь, что в мире неизбежен. Он, для кого судьба не хочет вовсе зла, Сам хочет одного — чтоб скорбь отца прошла. Подумай: как с тобой поступит сын, — он то же Увидит от того, кто всех ему дороже. Для сына ты не будь истоком зла и мук, Преемником ему ведь твой же будет внук. И на сыновний лик склонился взор Ормуза. Он понял: сын ему — целенье, не обуза. Он благороден, мудр, и как не разгадать, Что божия на нем почила благодать. Целуя сына в лоб, обвив его руками, Ормуз повелевать велит ему войсками. Когда, сойдя с крыльца, на двор ступил Хосров, Мир засиял опять: с него упал покров. Гадал Хосровов лик — он был для взоров пиром, — Дано ли в будущем сиять ему над миром?

126

И саван он надел… —Когда идущий на суд царя хотел показать, что не будет защищаться и готов принять любую кару, он надевал саван. (Ср. притчу о справедливом старце в «Сокровищнице тайн».)

127

Юсуфа не считай ты виноватым волком… — то есть не считай меня, подобного красой Юсуфу, оскверненным, как волк, который якобы растерзал Юсуфа. Братья, продав Иосифа в рабство, сказали отцу, что его растерзал волк. По мусульманской легенде, волк потом получил дар речи и, придя к убитому горем Иакову, отцу Иосифа, сказал, что его оклеветали.