Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

5. Двое

Как и память за забвеньем, так обитель за стеною, за стеною нерушимой, на которую Баторий только зарился по-польски, только блазнился по-пански. Изовне стена крута — выпускают ворота только призраки безлики из монастыря свята. Безымянной братьи средь два послушника безликих мне придут на память впредь. И один из них – юрод напоказ псалмы поет, напоказ же надрывая в трудах праведных живот. Звук заслышав богохульный от хохлов-семинаристов, он ближайшее к ним ухо крестит, крестит ноздри, рот. Щупловато, дико молод и наследственно безлик, он презрения немого в братии к себе не зрит. Он во храме станет так, чтоб отец заметил всяк — отвращает благочинный от него свой взор в сердцах. А другой послушник некий — он намеренно безлик — днем свою скрывает силу за сноровкою труда и усердие немое — за подобием улыбки, что скользнет, не выдав мысли, и исчезнет без следа на лице его пустынном, как бесследная зима. Он теряется во храме многолюдства, но когда засыпают в келье братья, он легко и осторожно поднимается к распятью, молится почти безмолвно, но как дневные труды, словеса его упорно бескорыстны и тверды.

6. Отец Алипий

Настоятель же отец Алипий не глядел он полной глубиною глаз своих, а щурился в пол-силы и чуть-чуть хитрил, в улыбку пряча от нелепых нас, от непричастных страшное, как чудо, прямодушье, что ему присуще было прямо — пастырского посоха прямее. Хороша была его усмешка: он шутил над нашею мирскою дурью, как родитель благодушный над ребячьей шалостью пошутит, не соря суровостью напрасно, для себя всю строгость сберегая, как хозяйка – питьице и ество в ожиданье Гостя дорогого.

7. Алексей

А звонарь-то Алексей-заика пред своею звонницей воскресной, как Давид пред скиниею, скачет, словно он к колоколам привязан, и на нитках, как марионетка, дергается, звону повинуясь, воздух бьет подрясника крылами не своей, а Божескою волей. От великой доброты душевной заикался он, переполняясь добрым словом, и нагрянув в горло, птицею в силках – словечко в связках — билось, и провещаться стараясь, Алексей сильнее улыбался и махал руками, словно птаха, выше смысла звучного взлетая.

КАХЕТИНСКИЕ СТИХИ

1985–1986

Зурабу и Ламаре

«Где хорошо».

В. Хлебников

В Кахетии, неподалеку от Телави, есть деревня Алмати. Я гостил там несколько раз и всякий раз недолго. Однако на то, чтобы хоть извне осмыслить «механизм» жизни этого селенья, ушел весь многолетний опыт моего общения с Грузией, без которого я не постиг бы образ страны в очертаниях этой деревушки. Впрочем, многолетнего опыта не жалко – приобщившись Алмати, я вдруг другими глазами взглянул на всю Грузию, на Тбилиси и даже на старинных в нем друзей. Приобщившись Алмати, я другими глазами взглянул и на русскую поэтическую традицию описания «кавказских красот», основным недостатком которой мне представляется нарочитая экзотичность изображений в сочетании с растительной пышностью слога, которую наши северные гости пытались сквозь неизвестный им язык усвоить у своих гостеприимных хозяев. Тешу себя надеждой, что хоть в какой-то мере отступил от этого чуть приевшегося уже в XIX в. канона, и, может быть, так оно и есть, если понимать «красноречие», без которого трудно говорить о Грузии, как ОБРАЗ, а не как ПРИЕМ. Тем не менее, освободиться от каких бы то ни было влияний невозможно – невозможно даже достаточно точно осознать, от кого и в какой мере ты зависишь в своих писаниях, особенно если пишешь о Грузии, где можно подпасть под обаяние поэта, который вовсе тебе неведом, но чья просодия, что называется, витает в воздухе. Таким образом, отстраняясь от известных мне Анны Каландадзе и Нико Самадашвили, тщательно избегая соприкосновения с теплолюбивой восторженностью Пастернака, я все же, как ни старался, не смог избавиться от нескольких интонаций Мандельштама («Человек бывает старым, а барашек – молодым»). Но самое сильное и прямое влияние оказал на меня не вербальный, а визуальный ряд «Пасторали» Иоселиани – мне кажется, не заучи я эту ленту наизусть, я просто не увидел бы Алмати. А, возможно, всё же увидел бы. Но так или иначе, я благодарен Отару Иоселиани в той же мере, в какой бесконечно признателен Ламаре Кикнадзе, без рассказов и пояснений которой многим стихотворениям этого сборника просто неоткуда было бы взяться.

Январь 1986

С января 1986 года я ни слова не изменил в этом сборнике, решившись не примешивать к тогдашнему его настроению скорбного чувства вины и ответственности, которое после 9 апреля 1989 года вытеснило все прочие мысли и ощущения, связанные в моем представлении с родной для меня Грузией.

Апрель 1990

«Чтоб уразуметь Алмати…»

Чтоб уразуметь Алмати должен видеть ты опору всей долины Алазанской — Алаверди храм среди неба. Но его твердыня без Алмати непонятна, как дитя без материнства, как кипенье без воды.

«Далеко ли от Алмати…»

Далеко ли от Алмати мир чужой и захребетный? — Слушай, мир на то и мир он — сам себя отыщет он. Мир чужой от нас «имери» [14] , и в определенном смысле всяк чужак – имеретинец, кем бы не был наречен.

«Чуть исчезла солнца кромка…»

Чуть исчезла солнца кромка яркая за кромкой горной, в небесах раскрылись звезды, как огромные глаза, вспыхнула над Цинандали и чуть дальше – над Телави гроздь огней, что породила алазанская лоза.

14

Имери (то же что Имеретия)дословно: «за хребтом».

«С трех сторон вокруг Алмати…»

С трех сторон вокруг Алмати бурых гор застыла буря, и из-за одной восходит солнце – ярким, полноцветным — а садится за другую так же вдруг, молниеносно — долгих сумерек томленье здешних душ не растлевает.

«По-над впадиною речки…»

По-над впадиною речки, над ночным шумком Инцобы дом стоит последний или самый первый дом в селенье — в отдаленье от овечьей тесноты строений прочих, и Инцоба об Алмати по его оконцу судит.

«А названия окрестных…»

А названия окрестных населенных пунктов, словно прейскурант напитков славных — кто же в оном не знаток? — но не вина, а селенья — Цинандали и Кварели иль сельцо Напареули, или Греми-городок.

«Храм в селе напротив – «Хмала»…»

Храм в селе напротив – «Хмала» («Меч») – так назван почему-то небольшой и обветшалый храм – на нем растут деревья и кусты – служил недавно он сторожкой… Что ж поделать: хоть во всем мы столь не схожи, все же мы – единоверцы.