Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Ах, не вздумайте, батоно…»

Ах, не вздумайте, батоно, покупать домишко этот! Он хоть дешев – с дешевизны этой вряд ли будет прок. Говорит вещунья наша, а уж ей-то можно верить: над землей, где дом построен, злобный тяготеет рок.

««Э! Никто в домишке этом…»

«Э! Никто в домишке этом не живет и жить не будет — коль очаг твой на заклятом месте – горек его дым». Но стоит домишко – садом одичавшим зарастает: надо ж где-то приютиться наконец и духам злым.

«Если же на галерее…»

Если же на галерее под лозою виноградной, где янтарной кукурузы свалена початков гроздь, средь чурчхел, рядком висящих, есть сосульки покороче, значит в доме есть ребенок — есть из будущего гость.

«Мы – заезжие профаны…»

Мы – заезжие профаны — на вино мы, как на небо, лишь мечтательно взираем — ничего не видно нам, но провидит кахетинец много тайных тайн, когда он на вино глядит, как зодчий — на воздвигнутый им храм.

«Если кто-то умер в доме…»

Если кто-то умер в доме, целый год в стенах печальных петь нельзя застольных песен, напевать ли за работой: пусть покинувший жилище слышит лишь, как дом родимый ежедневно, еженощно скорбь немая оглашает.

«Два бездомных пса при доме…»

Два бездомных пса при доме: Биби – словно пыль, приземист, клочковат, а в Муре гаснут долговязые кровя. Биби млад и весел, Мура стар и грустен. Был и третий пес, да люди пристрелили, видно, в краже уловя.

«Дева в трауре прозрачном…»

Дева в трауре прозрачном вычурном и даже модном, как окутанное в вечер утро – вовсе б не смотреть на подчеркнутую смертность плоти сумрачно прелестной… Да, тиран хвалил недаром вирши «Девушка и смерть».

«– Ненадежен ваш обычай…»

– Ненадежен ваш обычай: если пьешь за человека, что навек покинул землю, слившись телом с ней – звучней должен быть трезвон бокалов, и тогда душа услышит поминальный звон и речи всех, тоскующих по ней.

«Недосуг крестьянам здешним…»

Недосуг крестьянам здешним ждать ли светопреставленья, чаять ли земного рая — знают здесь из рода в род: принесут плоды деревья, и лоза – веселья грозди, и обкатанные камни с гор Инцоба принесет.

«Всяк грузин наполовину…»

Всяк грузин наполовину состоит из речи яркой — не одни голосовые связки, не язык один — говорят глаза и плечи, поза каждая, осанка, а без рук красноречивых нем бы сделался грузин.

«Эта речь – сама горячность…»

Эта речь – сама горячность солнечная (смысл вторичен) и нарочитою, если возомнишь ее, взгляни, как в запястьях перекатов, в мощных венах горных речек негасимым пульсом бьется голубая кровь страны.

«А в устах прекрасных женщин…»

А в устах прекрасных женщин он, как счастье, бездыханен, а в устах мужчины, словно вновь гортань его суха — вздохом, смехом ли застольным, но грузин обозначает все, что одухотворенно, животворным звуком «цха».

«Вот он завтрак наш воскресный…»

Вот он завтрак наш воскресный: средь тенистых вспышек солнца — кисть седого винограда хладная, как вдохновенье, и златая плоть орехов, как извилистого мозга слепок иль как гор бурливых маленькое изваянье.

«Ни при чем в краю отрадном…»

Ни при чем в краю отрадном свечеревший неудачник — что ж ты делал ранним утром, ничего не сделав, друг? Погляди на виноградник, что плодит людскую радость, на счастливую подкову гор селения вокруг.

«Нес я лестницу, что утром…»

Нес я лестницу, что утром одолжила нам соседка (мы спускали лишний шифер через новое окно), и какая-то старуха, рассмеявшись ртом беззубым мне сказала: «Генацвале, чем ты занят? Пей вино!»

«– Мне приснился, генацвале…»

– Мне приснился, генацвале, сам святой Георгий. Сколько было там людей, но сразу я его узнала и говорю: «Так много горя — почему не помогаешь?» Он же: «Разве это горе? — то ли будет – погоди».