Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Стал ты теперь причастен миру мертвых…»

Стал ты теперь причастен миру мертвых и Воскресенья таинству причастен. Будь снисходителен к нашему горю в горних — прости, несчастных.

25.11.1986

«Знать, ни сумы, ни посоха не надо…»

Знать, ни сумы, ни посоха не надо (сколь неподвижен порог и позадь – дорога), если уходит душа в страну возврата, в страну итога.

28.11.1986

«Свет ОДИН. Мы не живем…»

Свет ОДИН. Мы не живем — я на этом, ты – на том — на одном живем мы белом свете — фотография твоя с пробелами бытия тем живее на былом портрете.

«Стихи – это радость…»

Стихи – это радость, а Грузия – грусть, пусть светлая и незабвенная пусть. Друзья – это радость, а Грузия – грусть, пусть верная и неизбывная пусть. Любовь – это радость, а Грузия – грусть, пусть страстная чаще для виду, но пусть. Краса – это радость, а Грузия – грусть, пусть спеси пустынной исполнена – пусть. Вино – это радость, а Грузия – грусть, и стол наш сегодня невесел и пуст. Но вот что таят в себе все письмена. Любовь для чего нам и дружба дана, но вот в чем секрет и красы, и вина: коль Грузия – грусть, значит – радость она.

«Эх, Джемали, вправду мы ли…»

Эх, Джемали, вправду мы ли в беспрепятственной дали вверх по Барнова ходили, вниз по Барнова пошли? Так уж мир устроен или миг: «тогда», «сейчас», «потом» — вниз по Барнова ходили, вверх по Барнова пойдем. Не забуду и в могиле вросший в дерево балкон… Или вниз мы не ходили? Или вверх мы не пойдем? Ты – Джемал Аджиашвили, паспортным клянусь столом, Величанский я – ходили и теперь стоим на том. Днесь в наигрузинском стиле твой благословляю дом. Так уж нас благословили: есть извечный смысл и в том, что, взглянув на вечну зелень, на запас голубизны, мы исчезнем, словно Зэмель, с милого лица земли.

«Рад или не рад я…»

Рад или не рад я, но «химеры» прах — черта-с-два бурят я, черта-с-два поляк. Трудно плыть по руслу отческих кровей — черта-с-два я русский, черта-с-два еврей. Да и православный я едва-едва. Но сродни средь зла мне край твой, татарва.

«На реках Вавилонских…»

На реках Вавилонских там мы, сидючи, плакали, поминая Сион-гору, Сион-гору Господнюю — поминая лишь памятно, схоронив голоса в гортань, по ракитам развесивши наши гусли, пластири ли. Полонившие нас в полон говорили: «Воспойте нам ваши песни сионские со сионским веселием». Как же Господу песнь воспеть на земле, на безбожныя? и 136-й псалом мы покорно пропели им: «Коль забуду, Ерусалим, я тебя на чужой земле, пусть отсохнет рука моя, крестно знамя творящая, пусть язык закоснеет мой, пусть ко горлу прилепится, коль не станет Ерусалим солью песни – веселия». Да припомнится ворогам, как с весельем рекли они: «Рушьте, рушьте до камушка до пуста Ерусолим-град». Дочери вавилонские, век пребудьте бесплодные, как бесплодна без нас земля, вся земля иудейская. А коль младня спородите, пусть же враг, Богом посланный, о камень разобьет его разорения нашего.

«Твоя дорога из дорог…»

О. Васильеву

Твоя дорога из дорог — дорога в родину и в рок: бредет обочиной кривою осинничек, не чуя ног — он беспросветен, словно «вдруг», он полн, как колея, водою, давно ни свет он и ни мрак; и страшно бы, когда б не шаг, безгрешный шаг твой за спиною.

«Запомнить сразу…»

Запомнить сразу значит зазубрить — пейзаж ли, фразу, знаний целый том, но связь иная есть – иная нить: мы все запоминаем, но потом.

«У веселия на дне…»

У веселия на дне, где мы тешились гулянкой не с Кузнецким рядом, не уж тем более с Лубянкой — в двух нетвердых, но шагах, у его подножья прямо — у Николы в Звонарях — благолепнейшего храма.

«Ветер с рощей ссорятся…»

Ветер с рощей ссорятся на исходе дня. СОЖЖЕННОГО СОВЕСТЬЮ помилуй меня. И всю ночь, наверное, длится их грызня. Ты ж БЕЗДЕРЗНОВЕННОГО помилуй меня. Чтоб опять сподобиться видеть: осень-скит сожженная совестью Тебе предстоит.

«Что ж душа? – Иль воздух-вздох?..»

Что ж душа? – Иль воздух-вздох? Или спрятанная влага? или алой крови ток? иль страстей бродячих брага — нет ей имени живаго, если есть она – то Бог.

«Печальная отчизна…»

Печальная отчизна, ты не затмила их — тех дней без укоризны, мелькнувших словно блик, когда на сердце чисто, и каждый вздох, как стих, все эти числа, числа и годовщины их.