Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Судьба, что колечко…»

Судьба, что колечко — распаялось только — станет как литое — сольется навечно: кто косою косит, кто крестами метит, времечко-то спросит — извечность ответит.

«Хлебниковская русалка?..»

Хлебниковская русалка? — нет – та в омуте живет — наша же – среди болот выступает, как весталка, как весталка без хвоста, ибо торс ее раздвоен, что не видно нам за слоем тины – в ней по пояс вся берегиня наша: на язве уст – остатки гимна… Берегиня! берегиня! сколь по пояс ты стройна.

«Не злорадствуй, милый мой…»

Не злорадствуй, милый мой: крив рожок, да звук прямой. Хоть правы твои слова, но душа твоя крива.

«На земле стоит напев…»

На земле стоит напев, как высокий шум дерев, когда ветер или «дух» [24] , заломив им ветви рук, клонит долу их, а сам не молится небесам.

24

Дух – ветер (церк. слав.).

«Тот, кто родился в Назарете…»

Тот, кто родился в Назарете, был тем, чего я не пойму: все именуется на свете, но нету имени Ему — названья есть, но шиты гладью условности людских словес, поскольку Он не есть ПОНЯТЬЕ, а просто нету или есть.

«Невеста неневестная…»

Невеста неневестная, Господа Бога родшая, предвечно в мире бывшего, во тленну плоть сошедшего, всем людям – Бога сущего, Себе – Невесте – Господа.

«Сусальна золота сентябрьская гарь…»

Сусальна золота сентябрьская гарь. Октябрь, заржавело твое злато. Душа ж до Покрова зеленовата, как встарь, моя прекрасная, как встарь.

«Лес Тебе, закатно тлея…»

Лес Тебе, закатно тлея, причастился, чуть дыша, это кровию Твоею очищается душа. Собираются в леса дерева-единоверцы, в сердцевине, т. е. в сердце пепел слов Твоих неся.

«Не читайте биографий…»

Не читайте биографий бунтарей, вождей, поэтов — на свой лад неладен всякий — мрамор сгорбится фигур столь блестящих; исказится слава их, и на портретах чуждо обнажатся лица под вуалью крокелюр.

«Обоюднодесте…»

Обоюднодесте распрямленных спин. «Но диавол есть и среди вас един», — так Господь вещал им, и, потупя зрак, — «Уж не я ли – диавол», — в страхе думал всяк.

«Мы внемлем мессы звукам вечным…»

Мы внемлем мессы звукам вечным, где в каждой ноте пробил час, но в нас какой-то вихрь заверчен, и хочется вина и женщин — святой гармонией увенчан, а хочется пуститься в пляс.

«Удел двоих…»

Удел двоих любить сквозь грех сперва на миг, потом на век — и вы правы, когда вдвоем схватились вы с небытием.

«Он был невидимо красив…»

Он был невидимо красив, хотя был палачом (курсив), и плод познанья надкусив, не канул в тайнах Леты: о, нет: доныне не зачах огонь в слепых его очах, златые кудри на плечах лежат, как эполеты. Он умер, но остался жив, хотя был палачом (курсив), к нему, заслышавши призыв, текут забвенья реки — не тем красив он и силен, что златокудр, как ангел он, а тем, что как слепой закон, он САМ забыт навеки.

«Мгновений тех без края…»

Мгновений тех без края святая простота. И всюду – золотая вечерняя вода. Все: небо с голым садом, нас и проводки нить вода вечерним златом готова отразить. Лес вышел на опушку: как припозднился май! Мы слушаем кукушку: «считай», «считай», «считай».

30.11.1986

«Чем глубже к нему следы…»

Чем глубже к нему следы, тем лучше в срубе самом: среди огромной зимы глубоким он полн теплом. И тяга печная ввысь уносит дым сигарет, слова и песни, и мысль, невысказанную, нет. Вот тяга печная, но, в отличие от земной, ей в небо нести дано все то, что стало золой.