Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Он поэт безупречный, и это не лесть…»

Он поэт безупречный, и это не лесть. Но в порядке решения тысячи личных проблем ему свойственно дико и глухо, и немо ко всем со своими обидами и оскорбленьями лезть.

«За душой – ни гроша…»

За душой – ни гроша, за душой – лишь душа, да и та — маята — больно уж хороша.

«Утренний лес…»

Утренний лес это – ночь наяву. Свет, как болезнь, неприятен ему. Тою же пущей стоит он, застыв, словно пропущенный сквозь объектив. Тысячи веточек, веток, сучков, листьев – навечно застыли. Таков брак тьмы и солнца: тускнеют, смотри, туманов кольца на пальцах зари.

«Пленяли нас не раз…»

Пленяли нас не раз, не первый раз из плена ушли мы, взяв запас мацы. И по колено моря нам были – мок лишь враг, чем глубже в сердце наш возносился Бог, и криков «сгинь, рассейся, чужого праха персть!» в ушах навязла глушь, но «Како воспоем песнь на земле чуждой?»

«Никогда не увидите вы…»

Никогда не увидите вы, как березы растут из травы, из коры ль заскорузлой – побег, из беспутной толпы – человек иль как храмы, о высях скорбя, каменисто стекают с себя — благодатными водами с гор — как не видел и я до сих пор.

«Всей силой древа свет вберет…»

Всей силой древа свет вберет и силе древа вмиг отдаст слепая ветвь – и кислород овеет благодатью нас: вот так и наше среди тьмы раздвоенное естество: «ВНУШИ МОЛИТВУ И ВОНМИ МОЛЕНЬЮ СЕРДЦА МОЕГО».

«Теперь я птица: у меня…»

Теперь я птица: у меня есть клюв, есть хвост, есть пух и перья, не фигуральные крыла сгибаются в суставах словно рука в локте, и ноги есть чешуйчатые и с когтями — их цепче взор мой – он в виду окрестность всю имеет сразу, вот я в нее слетаю с вяза, и испражняюсь на ходу.

По пуху серому Оки

Оки напористой по руслу, в пространстве сером, как шинель, я плыл не в славную Тарусу, тем более – не в Коктебель, а в, как ее?.. – забыл названье, верней, оно ушло на дно, что глубже даже ПОДсознанья, и, как часы, заведено на некий миг. Наш челн беспутный бил лопастями по реке с таким отчаяньем, как будто тонул земли невдалеке. И на корыте том паршивом, против которого Ока, одним на свете пассажиром я был в виду у старика: в тельняшке, трезв и опечален, не очень трезв, но и не пьян, он челн свой безбилетно чалил к своим безлюдным пристаням, надеясь, что с узлом-прилавком и за спиной, и на груди из пустоты возникнет бабка и крикнет: «Милай, погоди!» Но ничего не возникало — лишь берега в Оке по грудь, и я до своего причала решительно решил соснуть, что в те поры не составляло труда мне – вдруг хрипатый крик, и вот уж тащит, как попало, меня на палубу старик, совсем зашедшийся от крика: «Все счастье редкое проспишь, — кричал старик, – гляди, гляди-ка, гляди, мудило, – БЕЛЫЙ СТРИЖ!» И я увидел средь зигзагов, вблизи черневших и вдали, стрижа белее белых флагов… увидел, только к счастью ли?

«Ниже выцветшей зари…»

Ниже выцветшей зари там, где птицы «сизари» не летают между крыш, а на задних лапах лишь жадно рыщут меж плевков и окурков – кто таков? — кто лежит меж голубей — расстрелянный воробей.

Набросок портрета одной поэтессы

Сама в себя упрятана краса — ее извне еще обдумать надо. Она, как глянцем вылощена вся — от облика до слов условных злата. Но так, как ее добрые глаза малы, и доброты в них маловато.

«Всю зиму снег…»

Всю зиму снег, знай, возносился, а вот и сник. Обманом слыл, небесной манной — вдруг нету сил — одна вода… Весна-усталость, но в миг, когда очнулась вдруг и вдруг всплеснула ветвями рук: кругом ни зги — под деревами, как под глазами ее, – круги.

«Морей раскинутые сети…»

Морей раскинутые сети, вершины храмов, гор прибой — как много, Господи, на свете еще не виданного мной… Но разве невидали эти сравнятся с невидалью ТОЙ?

«Здесь зимою, куманек…»

Здесь зимою, куманек, на вес золота денек, а уж ночь-то дешева — еле утра дожила, но зато с зарею Русь, как на алых лапках гусь, колыхается.