Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Первая желтая прядь…»

Первая желтая прядь в русалочьи волосы леса впуталась. Впредь – только время и срок его верный не вем. Прядает ветер, испуган неведомо кем, жалко кривятся стволы фонарей из железа, и облетает с них свет на рассвете совсем.

«Член ИКП анкетный…»

Член ИКП анкетный, как гений богодан, не понял он, что «captain» не значит капитан большого парохода иль полковую вошь, а значит: воевода — великих браней вождь. Трагического действа весь смысл Шекспира в том, что гения бездействия, что Гамлета с брюшком, что этого болвана под славный звон мечей «четыре капитана» уносят в мир теней.

«Раз заходил ко мне сей правоверный еврей…»

Раз заходил ко мне сей правоверный еврей — был он тогда математик, но ныне своей вывезен в Лондон – английской своей половиной. Не математик теперь он – истсайдский раввин он. Зингера «Страсти» пришел он кошерно продать (не разживешься, поди, в одночасье мильоном) за подороже плюс двадцать процентов – он (мать… он математиком был), хоть еврейским бульоном залит был сборник и жирною грязью порос (так мы узнали, что значит и впрямь chicken broth). И очутившись в моей, как решил он, каморке, снявши роскошную шапку, остался в ермолке. В комнате он на Николу Угодника страсть как… вопросительно глянул, – но лишь как на моду. Библии же углядевши славянскую вязь, рек он: «О, нет не вино вы здесь пьете, а воду». Как мне хотелось ответить ему, что вино их иудейское кончилось в Канне давно: вода крещенья в вино обратилось причастья (греческий он не постиг за отсутствьем пристрастья). Спорить полезно лишь с единомышленником. Вместе с деньгами я отдал раввину бесплатно стихи для сборника, что составляла тайком его жена – англичанка – ну, отдал и ладно, но, сознаюсь, ненавистен мне был этот мой «либерализм», хоть беззлобный, но слишком немой! И удалился несбывшийся сей поединок — только вода, что стекла с его снежных ботинок стояла в комнате (просто вода, не вино), я же глядел на нее, ведь еврей я отчасти, видно молчанье отчаяньем мне суждено… «Страсти» же Зингера мне полюбились до страсти.

«Сорока – запустенья птица…»

Сорока – запустенья птица — о чем она кричит одна, когда сыта и не боится? Природа осенью больна, у листьев пожелтели лица, но снег просох в ночной траве, и еж шуршит, когда клубится в попрошлогодневшей листве.

«Пустыня. Люди в разных позах…»

Пустыня. Люди в разных позах лежат: потерянный народ. Заутра снова, словно посох, песок змеится: вновь вперед. И сколько лет сей сон кошмарный не прерывается нигде: песок мы называем манной, привыкли к каменной воде.

«На востоке тайной…»

На востоке тайной именуют всю видимость созданья, мерзость и красу. Что ж такое Майя, а всего скорей — НАИМЕНОВАНЬЯ всех земных вещей.

«Тогда мы с милой жили, словно…»

Тогда мы с милой жили, словно вожди – в душистом шалаше. Текла под нами Воря сонно — мы искупались в ней уже. В ней слева мельница плескалась, а справа, где реки излом — ночами что-то зажигалось в деревьях – сумасшедший дом. А прямо – каменная веха пустого ветхого села — с конца XVI века стояла церковь бел-бела. Допреж ее – Тверска застава — здесь был Микулин-городок, и слева мельница, и справа бездомный призраков приток. …Мы ж в кружке с длинной ручкой – мерной молочной кружке – на костре варили кофе. Дождик мелкий шуршал листвой о сентябре. И дым костра к реки кувшинкам сползал безветренно. Порой интеллигентный мельник с шиком дымил огромной бородой. А тот студент из дома справа, нас приютивший средь ветвей орешника, давно, держава, преуспевает в Ю-Эс-Эй. Все было счастливо и странно: река, дурдом и храм, и луг, и то, что Рассела Бертрана зачем-то мы читали вслух.

«Сошлись деревья…»

Сошлись деревья во время оно решить, кому же царить меж ними. И вот маслине они глаголят: «Цари, маслина, над деревами». «Довольно мне, — говорит маслина, — того, что люди моим елеем себя, царей и богов венчают — моя ль забота ходить над вами». Смоковнице говорят деревья: «Смоковница да цари над нами». Смоковница ж им в ответ глаголет: «Довольно сладости в моих смоквах царям и людям, и божьим жертвам — ее ль оставлю ходить над вами?» Тогда лозе дерева глаголят: «Цари меж нас, лоза винограда». Лоза ж златая им отвечает: «Покину ль я то вино, что бродит во мне, чтоб тешить богов, царей ли — покину ль хмель свой ходить над вами?» Тогда, отчаяв, рекут деревья: «Цари, терновник, над деревами». И отвечает нагой терновник: «Довольно ли наготы и терний, чтоб вам венчаться моей сенью? — А коли мало моих уколов, то выйдет огнь из среды терновой, как выходил он пред Моисея, испепелит великаны кедры, нагорны кедры, красу Ливана».

«Успокойся, дружище…»

Успокойся, дружище: твоя совесть ПО-ЧИЩЕ, башмаки по-дороже, поджинсовей джинсы, ты участливей слетов, ты костлявее счетов… Что мы делаем, Боже, без него на Руси.

2

«Страшный Суд вверяя Богу…»

Страшный Суд вверяя Богу — пусть со страху, сгоряча — может быть, я с веком в ногу и простил бы палача, но не названы ни имя, ни вина его черна — от того и непростима непростимая вина.

«А истина? – а истина…»

А истина? – а истина — не лабиринт крота — как нагота таинственна, проста, как нагота — она умом незрячим окутывает нас, мы ж прячем ее, прячем… но как-то напоказ.

Улица Красикова

Снизойдя до нашей прозы в тень отбрасывают тень внеслужебные березы, внеслужебная сирень, и, обтянутые в ситцы до мучных советских плеч, внеслужебные девицы движутся себе навстречь.

«Сгорблена его душа…»

Сгорблена его душа, обветшавший дух, чуть ворча и чуть дыша, туг на зренье, слух: немотой обтянут рот, взор – нагой оскал — раз уж ты еще не мертв, хорошо, что стар.

«В январе полуодета…»

В январе полуодета ах, весна, ты входишь в дом — начинаешься со света и кончаешься теплом. В путь пора, пятак мой медный. Солнце, тень свою не блазнь — да минует нас бессмертной ясности водобоязнь.