Под музыку Вивальди
вернуться

Величанский Александр
Шрифт:

«Нет, русалки не лгут…»

Нет, русалки не лгут, даже если солгут — они НЕ ГОВОРЯТ — это кажется только — разве только поют в унисон и не в лад безурывно и тонко, на деревце сидя, на водицу глядя или на беспутицу гибельных болот.

«Нагл белым днем, стал под вечер уныл…»

Нагл белым днем, стал под вечер уныл, ИСПОВЕДАЛЬНО главу ты склонил пусть над газетою, пусть над едой, пусть над подружкой своей молодой, но да покроют мирок твой миры епитрахилью вечерней зари.

«Раз представ пред Господом…»

Л.Н.Г.

Раз представ пред Господом, вопрошу грешный аз: «Вправду ль грешники космосом станут, в нем распыляясь? Значит, мир – не гармония, и на звездном огне вечно длится агония сопричастных вине? Ай да сферы небесные! — значит, вот где Твой ад! — Где же держишь ты, Господи, тех, кто не виноват?» …Но пойму в безответности суету своих слов: не увидеть нам вечности ни в какой телескоп.

«Если бы не все на свете…»

Если бы не все на свете, если бы ни я, ни ты, сколько раз пустоты эти стали б всплеском полноты, и восточной сказкой – сухо в горле, угасает глаз — обернулась бы разлука тысячу и один раз.

«Как заметил иудей…»

Как заметил иудей, прославленный пением, создал Бог допреж людей людское спасение, без которого, мой свет, человеку спасу нет.

«Ведь он на вид…»

Ведь он на вид поэт, но видит Бог: воск не горит, а плавится… и впрок.

«Если боль настолько одинока…»

И.Б.

Если боль настолько одинока, одиночество страшнее, чем Освенцим. …Так идет он от итога до итога «с гордым оком и несытым сердцем».

«Не в приволжском городишке древнем…»

Не в приволжском городишке древнем — в городе голосовавших рук, возле Академии Наук корчатся весенние деревья, словно изваянья адских мук — тех, что терпит ныне тот, за кого нас мука ждет.

«Не ведая про стыд…»

Не ведая про стыд, но опуская веки, понятия «прости», не ведая пока, праматерь говорит, сорвав познанье с ветки: «Не век же Он ворчит и гневен не на веки, и нас с тобой простит наверняка».

«Более чем три недели…»

Более чем три недели, вставши прямо под окном, и качались, и шумели три больших шатровых ели, и предельно надоели, как несбывшаяся песнь — просто ели – неужели могут эдак надоесть?

«Не туфта эпитафий…»

Не туфта эпитафий — остаются впросак лишь черты биографий, искаженные, как крон венозные линии, чуть листва станет небом, обожженная инеем, обожженная снегом.

«Перед тем, как отвечать главою…»

Перед тем, как отвечать главою, вернее – вечною душой, скажу я: «Боже, пред Тобою я согрешил – но пред Тобой. Пусть в словоблудие облек я простое, словно хлеб, «прости», но согрешил, как человек я, а Ты, как Бог, меня прости».

«Звон твой, Джон Донн…»

Звон твой, Джон Донн, или кубков на тризне — что означает сей звук? — с райских времен смерть – условие жизни невыполнимое, друг.

«Природа темно-синяя…»

Природа темно-синяя огромна, но одна — в ночной рубашке инея она насквозь видна… Но рассветает: вёдро — белей, чернее лес, и беспросветен гордо природы пышный блеск.

«Как пословица избита…»

Как пословица избита в мире всякая дорога — шин узор, сапог, копыта, птичьих ли следов кресты — и ведет она, как прежде в Рим транзитный от порога — так оставь свои надежды в отчем доме и иди.

«Они как люди – ведь…»

Они как люди – ведь и в них Бог с виду ярок — они умеют петь, ласкать детей, овчарок. Покуда мы горим, они поют, рыгая, про ласточку один, другой – про нахтигаля.