Струны: Собрание сочинений
вернуться

Верховский Юрий Никандрович
Шрифт:

XVI. «В зале знакомом старинном в углу я сидел на диване…»

В зале знакомом старинном в углу я сидел на диване И простодушный напев старых романсов внимал. В окна сквозь ветви июльская ночь звездами глядела; В душу гляделась звездой глупая юность моя.

XVII. «В парке – на небе ночном, я вижу, резко темнеет…»

В парке – на небе ночном, я вижу, резко темнеет Елки, одной на пути, край жестковатый, косой. Мне показалось минуту, что вот предо мной кипарисы В звездную темную ночь дальной чужбины моей. Да, но ужели же сердце, любившее годы и годы, В милом своем далеке бьется и новой тоской?

XVIII. «Юный, сквозь ветви березок краснеющий месяц июльский…»

Юный, сквозь ветви березок краснеющий месяц июльский Только над нивою всплыл, вот – уж садится за лес. Тихо в ложбину спускаюсь – и он из глаз пропадает; Дальше – еще, хоть на миг, вижу я, с горки, его. Так и обратно иду, – а в небе нежно-зеленом Светом прощальным горит алая низко заря. Думаю: редко ли в жизни, хоть только старое мыслям Скажешь ты, вечер, — душе новую тайну шепнешь?

XIX. «Как не люблю на стене и в раме олеографий…»

Как не люблю на стене и в раме олеографий, Так их в природе люблю, коль ими можно назвать Черное море в сиянье лазурно-златого полудня, Месяц над купой берез, ясный над нивой закат.

XX. «Верно, певец, ты порою свои недопетые песни…»

Верно, певец, ты порою свои недопетые песни Сызнова хочешь начать, с думою грустной о них? Правда, не спеты они; но в душе не звучали ль живые? Те пожалей, что могли б, но не запели в тебе. Лучше ж – и их позабудь ты, счастливый душою певучей: Жалок один лишь удел – душ от рожденья немых.

XXI. «Радуюсь я, в незнакомке узнав подругу-шалунью…»

Радуюсь я, в незнакомке узнав подругу-шалунью, Странный надевшую плащ, чтоб озадачить меня. Счастлив я милой моей любоваться, привычно-прекрасной, Если предстанет она, новой одеждой блестя.

XXII. «Нынче на старый балкон прилетел воробей – и бойко…»

Нынче на старый балкон прилетел воробей – и бойко Прыгал, чирикал, смельчак, словно приучен давно Крошки клевать на полу, получая с ними и ласки; Мне поневоле тогда вспомнился тотчас Катулл. Вижу я: в трепетных пятнах и легкого света, и теплых Тихих зыбучих теней, брошенных сетью плюща, – Прыгнул воробушек раз, и другой, и вспорхнул – но куда же? Птичкой порхнула мечта, резвая, следом за ним: Вот, над перилами, листья, и нежная белая ручка, Юная грудь, и плечо девушки милой… Увы! Тщетно желал ты, бедняжка, коснуться остреньким клювом Девичьих нежных перстов… Лесбии не было здесь!

XXIII. «Слушай, художница. Нынче опять я ходил любоваться…»

Л. Верховской
Слушай, художница. Нынче опять я ходил любоваться Месяцем, рдяным опять. Той же дорогою шел – Всё мимо ели, любимой тобой. Ты ее собиралась Верной бумаге предать яркою кистью своей. Ею ты днем восхитилась. Она и правда прекрасна Мощной и свежей красой, ветви раскинув, стройна, Темные — в ясной лазури; под ними – в солнечном свете – Нивы ковром золотым, пышным далеко блестят; Далее – зеленью мягко луга светлеют; за ними Темной полоскою лес небо, зубчатый, облег; Выше, в живой синеве, ее обняв и лаская, Взорам приятна опять темных ветвей бахрома, Близких, обильно-лохматых, широкими лапами низко, Низко свисающих к нам – рамой живой. Но смотри: Космы разлапых ветвей уж почти почернели на небе Синем глубоко; меж них звезды, мигая, горят – Крупные первые звезды – и, странно рдея без блеска, Месяц проглянул внизу пятнами света в махрах Хвои, не то – клочковатой разметанной шкуры; под нею – В небе без отблеска – глянь: гроздь играющих звезд; В их переменчивом свете, едва уловимом, но нежном, Легкой подернуты мглой нивы, и травы, и лес; Влажный чуть зыблется воздух, прохладными нежа струями, И тишина, тишина… Но – ты не слышишь меня? Ах, понапрасну речами художнице я о прекрасном Думал поведать: могу ль живописать, как она? Может, заране за дерзость мою я наказан: замедлив, Месяц увидеть с горы лишний разок – опоздал.

XXIV. «Ночь и дождь за окном, и я у двери оставил…»

Ночь и дождь за окном, и я у двери оставил Мокрую обувь и плащ; спички нашарил впотьмах, Лампу скорей засветил – и узор занавески знакомый, Полузакрывшей окно, выступил ярко на свет; Мухи вокруг зажужжали, и дождь за окошком лепечет; Я же невинно пишу в старой тетради моей И о шумящем дожде, и о мухах жужжащих – и разве Так уж блажен мой покой, чтоб о дожде мне грустить?

XXV. «Молвил однажды Катулл: не видим сами мы торбы…»

Молвил однажды Катулл: не видим сами мы торбы, Что за спиною у нас. Торба моя – тяжела; Что в ней за ноша – не знаю, во многом грешный; но боги Да не завидуют мне Цезий, Суффен и Аквин! Если ж прогневал вас этой мольбой, простите, благие: Чудятся мне за спиной всё эпиграммы мои.

XXVI. «Вот из Парижа письмо, а вот – из Швальбаха. Други!..»

Вот из Парижа письмо, а вот – из Швальбаха. Други! С яркой палитрой один, с лирою звонкой другой. Рад я внимать повторенные сладостной дружбы обеты, В милой уездной глуши письмами вдвое счастлив; Рад – и еще возвышаюсь душой в чистоте угрызений: Скольким недальним друзьям, вечно с пером – не пишу!

XXVII. «Лесбии нет в эпиграммах моих; или только мечтою…»

Лесбии нет в эпиграммах моих; или только мечтою, Словно пустынник во сне, женственный образ ловлю. Вот отчего эти строки одна на другую похожи: Тщетно уюта искать – там, где живет холостяк.

XXVIII. «Если, усталый, ты хочешь пожить и подумать спокойно…»

Если, усталый, ты хочешь пожить и подумать спокойно, Если не прочь, уступив слабости милой, писать, – В домике сельском, где ты – в радушном уединенье, Кстати услуги тебе глухонемого слуги. Изредка входит старик, издающий странные звуки, Быстрый в движеньях живых, и, улыбаясь тебе, Грустными смотрит глазами и свой разговор начинает В знаках – житейски простой и торопливый всегда. Ты, – не поймешь ли, поймешь, – а порой одинаково чуешь Некий таинственный мир ясности и тишины.