Почти весь день Гермиона просидела в своей комнате. Перебирая волшебные фотографии, она наткнулась на маггловский лазерный диск. Это был сборник любимых песен Лёшки, васильковского помощника следователя, подаренный ей когда-то в России.

Гермиона смутно помнила завершение того страшного дня. Но она знала, что до прибытия волшебников и близких васильковские магглы всячески помогали ей. Впоследствии Гермионе стало известно, что им даже не корректировали память — это было чревато пагубными последствиями и не имело большого смысла. Так что история заезжей ведьмы обещала стать преданием карельской деревеньки.

И, несмотря ни на что, их с Генри очень полюбили там…

Сейчас молодая женщина включила найденный диск и долго сидела со смесью странных чувств, слушая советский рок.

— Гермиона, можно?

— А? — очнулась женщина, поворачиваясь к вошедшей Джинни.

— Ты как?

— Не знаю…

— Что за язык? — прищурилась юная ведьма, прислушавшись к играющей музыке.

— Русский. Вирджиния… Я… Мне кажется, что я — предательница.

— Что?! — оторопела ее подруга. — Опять начинается?!

— Я сегодня предала Генри.

— О Мерлин! — выдохнула Джинни. — Во–первых, как это ни прискорбно, но он — умер, — девушка опустилась на кровать и сложила руки на округлившемся животике. — Это раз. Кроме того, ты ведь «предала» его еще раньше, с Робби.

— Нет, Джинни. С Робби я просто переспала, — вздохнула Гермиона. — Здесь — другое.

— Генри был бы рад тому, что ты живешь дальше, — серьезно сказала Джинни, — и остаешься собой.

— У меня странная физиологическая реакция на Люциуса Малфоя. И я совсем не ожидала от него…

— Думала, он кинется на тебя с волшебной палочкой? — усмехнулась младшая Уизли.

— Что-то типа того.

— Люциус Малфой — психолог, дипломат и чертовски ловкий интриган. Сын не был для него тем, ради памяти чего можно было бы пожертвовать собой. Я не думаю, что вообще существуют такие вещи, ради которых Люциус Малфой пожертвовал бы своими благами. Но это не делает его подлецом, кстати. Он философ. Наблюдатель. Ему нравится выигрывать в шахматы у жизни.

— Это mon P'ere про него говорит?

— Да, — признала Джинни, — и с ним сложно не согласиться. Кстати, ты ведь знаешь, что Нарцисса Малфой теперь с Северусом, — внезапно добавила она.

— И что?

— Ничего. Просто путь открыт, — усмехнулась рыжая ведьма.

— Путь куда? — нахмурилась Гермиона.

— Да так, по местам боевой славы.

— И что мы этим хотим сказать? Между прочим, Люциус на пару с твоим благоверным хотят устроить меня преподавать в Даркпаверхаус!

— Не называй милорда моим благоверным! — покраснела Джинни.

— Прости.

— Ты хочешь преподавать? Это, вообще говоря, увлекает. А я буду твоей няней.

— Да не хочу я ничего преподавать! — досадливо возмутилась Гермиона. — Я вообще не знаю, чего хочу.

— А как же сафари на магглов? — лукаво усмехнулась девушка.

— Вирджиния Уизли, немедленно выкладывай, что вы там задумали с моим отцом и Люциусом! Он что, говорил со мной по сценарию?!

— Вот уж свечку не держала, — хмыкнула Джинни. — А диалоги в сценарии не прописаны. Только круг тем.

— С ума сойти с вами!

* * *

Джинни Уизли считала то, что с Генриеттой могут говорить только Гермиона и ее змея, вселенской несправедливостью, — и дулась на обеих так, будто они нарочно всё это устроили.

Открытие того, что Етта умеет четко изъясняться на парселтанге, сильно расширило горизонты для ее матери.

Как и все маленькие дети, юная мисс Саузвильт думала образами и ощущениями. Гермиона любила ее ласково–струящиеся мысли, и умение видеть их во многом помогало ей в уходе за малышкой. Но одно дело — разбирать ассоциативные образы, клубящиеся в голове маленького ребенка, и совсем другое — слышать, как он сам умело облекает их в слова.

Генриетта не начала думать на парселтанге, но она могла молниеносно обращать в шипящие звуки всё то, о чем хотела сказать: обращать так умело и ловко, как не всегда смог бы перевести даже опытный детский педиатр–легилимент.

Мистер и миссис Грэйнджер с невольной дрожью наблюдали за тем, как их еще толком не ходящая внучка издает глубокое гортанное шипение, искривляя личико и выгибая крошечный язычок. Со стороны это действительно смотрелось дико, и Генриеттина манера изъясняться пугала до дрожи, в особенности тех, кому не дано было понять значения этих звуков.