А была бы другая характером, может быть, и не любил бы так, - подумал Пра­нягин.

Комиссар встал, пригибаясь прошел вперед, где приготовились к рывку пар­тизаны.

Дина, вся мокрая, холодная, в болотной тине, легко обняла за шею, поцеловала в щеку.

– Прости, Павлик. Я пойду. Все будет хорошо.
– И ящеркой шмыгнула меж кустов в свою роту.

Надо давать команду на штурм. С тяжелым сердцем оттягивал эту минуту ко­мандир, понимая при этом, что промедление смерти подобно, что начинать надо немедленно. Но за год с лишним, с тех пор как в июне сорок первого он со своими бойцами объявили остатки их взвода партизанами, отряд ни разу не был в столь тяжелом, гибельном положении, как теперь. Ведь только стоит сейчас начать бой, обнаружить себя, немцы оперативно бросят на них основные силы. И если не успеть стремительно прорваться сквозь заслон, стоящий в полукилометре, - всем крышка. А этот заслон перед ними на шлюзе - эсэсовцы, примерно рота. Праня- гин сам уже рассматривал их в бинокль. Это не какие-нибудь полицейские бо­бики. Этих числом не запугаешь, на «ура» не возьмешь, с разгона не собьешь, не побегут. Будут зло биться. Значит, опять потери. Времени и людей. В Вядах оставили многих товарищей. Раненые, пока несли их по болотам, один за одним умирали. И тела их тихо, без слов опускали в болотную жижу. Кто-то останется и здесь, у десятого шлюза.

В студеном сентябрьском тумане первым поднялся комиссар с автоматом в руке и молча пошел, переходя на бег, вперед, откуда вот-вот хлестанут свинцом. И сразу вместе с ним встали сотни человек и в едином порыве бросились на вра­га. Немцы встретили автоматным и пулемётным огнём. Но несколько партизан успели добежать до самой сторожки, забросали гранатами засевших там эсэсов­цев. Теперь бой перенесся на каналы. Рывком преодолели первый. Добрались до второго - уже эсэсовцы забрасывали наших гранатами. Но многие из немецких гранат как прилетели, так тотчас и улетели к хозяевам: отчаянные партизаны от­швыривали их назад.

В это время один взвод форсировал Щару вброд и ударил немцев с фланга, что ускорило разгром. Все. Бой закончился. Девяносто девять трупов в черных мундирах лежали на берегу канала. Тяжелые потери были и у партизан. Погиб командир 51-й роты Ефим Федорович. Погибли Байрамкулов, Пеструха, Жижель, Голдман, Френкель, Штокман, юная Женя Эйхенбаум, Герц Шепетинский...

Быстро выкопали братскую могилу, опустили погибших товарищей и после минутного молчания - закопали. Требовалось немедленно уходить.

Но тяжело ранен - прострелены ноги - комиссар отряда Дудко и боец 51-й роты Голда Герцовская. Решили так: оставить их здесь до ночи, а за это время в стороне, километрах в десяти, может, чуть поближе, подобрать среди болот место для временного полевого госпиталя. И уже туда их перенести. Пока их обоих спря­тали в укрытие: нашли в стороне ложбинку и сверху ветками закидали. И отряд ушел. А буквально через несколько часов раненые, лежа в яме, словно в могиле, услышали неподалёку немецкую речь. Комиссар взвел курок револьвера, Голда держала в руке лимонку. Удачей оказалось, что немцы не привели с собой собак. Прошел день, и еще день. Нестерпимая боль в ранах, голод и жажда. Наконец, в одну из ночей Голда выбралась из сховища, у загашенного кострища нашла остат­ки еды, из ручья набрала воды. Промывала и перевязывала загнивающие раны на ногах комиссара. Группа партизан пришла через неделю с заданием похоронить обоих с воинскими почестями.

Через два дня их принесли в госпиталь, и доктор Абрам Блюмович с удивлени­ем констатировал, осмотрев раны, что они чистые, без гноя.

– Да, - сказал комиссар, - будь Голда не Голдой, полагалась бы ей медаль за героизм.

– А какая разница, - возразил Пранягин, - Голда - не Голда?

– И в самом деле, - ответил Дудко.
– Представим?

На том и порешили.

А через несколько дней к Пранягину подошла группа ротных и взводных ко­мандиров. По их лицам Павел Васильевич определил - настроены решительно и чем-то недовольны. Уж больно хмуры, не смотрят в глаза.

– Это правда, товарищ командир, что Герцовскую вы представили к правитель­ственной награде?
– спросил, наконец, один из них, заранее, видимо, делегиро­ванный. И все сразу же взглянули в лицо Пранягину. Знали, их командир честный и прямой человек, лукавить не станет.

– Еще нет, но собираюсь это сделать. Материал подготовлен, да нет пока связи с Центром.

– Это как же понимать, товарищ командир?
– вдруг покраснев, сказал один партизан, человек храбрый в бою, строгий командир.
– Никто из нас не имеет еще никакой награды, а некоторые воюют с первого дня, в окружении побывали, лаге­ря прошли, побеги. И здесь, вы знаете, не труса праздновали! Правда, товарищи?

Товарищи промолчали.

– Сергей Сергеевич, - не по-строевому, чтоб смягчить обстановку, обратился к нему Пранягин.
– Мы с комиссаром уже говорили об этом. И решили - составить списки наиболее отличившихся товарищей и оформить на них наградные доку­менты. Командиры подразделений, конечно, будут в числе первых. Я вот тоже с самого начала воюю и наград не имею. Но не за медали же мы воюем гибнем. А за Родину, за победу. Разве нет?

– Да мы все понимаем, Павел Васильевич, - вступил в разговор другой коман­дир.
– Мы и сами так думаем и душой так чуем. Но нельзя Герцовскую медалью награждать.

– Это почему же? Вы знаете ее историю, она комиссара спасла.

– Еврейка она, вот почему, - сказал партизан, не глядя в лицо командиру.

– Садитесь ребята, - предложил, наконец, Пранягин.
– Выпить хотите?

Удивились командиры, заулыбались. Сели по лавкам. Редко когда строгий ко­мандир Пранягин предлагает чарку.

– Можно, товарищ командир.

– Спасибо, не откажемся.

– Вы поймите, Павел Васильевич, мы не против дисциплины и порядка.

– Я понимаю, - сказал, улыбаясь, Пранягин.
– Вы - против евреев.