Неизвестно
Шрифт:
Но на берег выкатил немецкий - с крестами - танк и начал стрелять по городу. И тут со стороны города ударил из пушки советский Т-34. Он выстрелил один раз - и немец сразу заткнулся. И загорелся. И из него никто не вылез.
– Смотри! Смотри!
– кричала сквозь слезы Софа.
– Немцам капут! Немцам капут!
Но, словно в отместку за подбитый танк, по левому берегу густо побежала немецкая пехота, расстреливая из автоматов все живое. Софа закрыла лицо ладонями, но слезы лились и лились...
А ночью на аэродром в районе Мостов прилетел самолет, в который погрузился Маршал Советского Союза Кулик, его челядь, и, бросив войска гибнуть в неразберихе и окружении, славный сталинский маршал улетел в Москву.
Одну лошадь - ту, что без седла, - девушки оставили на берегу, обе вскарабкались на боевого коня казака Пятаченкова и, спросив у кого-то из гражданских дорогу, поехали на железнодорожный вокзал. Здесь они застали готовый к отправлению состав. Паровоз деловито пыхтел, и вагоны - пассажирские вперемежку с теплушками - были забиты военным людом и беженцами.
Дина приложила немало энергии, сил и настойчивости, чтоб забраться в какой- нибудь из вагонов, но ничего не получилось.
– Куда этот поезд? Скажите, куда идет этот поезд?
– спрашивала она.
Никто не знал, куда на самом деле доставит их этот поезд надежды.
– В Лиду, наверное, - говорили одни.
– Какую Лиду! Какую Лиду! В Лиде уже немцы! Надо на Барановичи!
– кричали им в ответ другие.
– Откуда в Лиде немцы, если их еще нет в Мостах! Паникеры! Суки, панику разводят!
– Панику? Глаза разуй! Немцы уже на левом берегу Немана. Понтоны бросят и через час будут здесь, на вокзале. Этим поездом как раз и поедут на Минск!
– Где эта сука, где? Падла паникерская! А ты что, и рад, что немцы уже здесь? Рад, говори, сволочь! Убить тебя, падлу, пристрелить!..
– Ты иди немца пристрели! Иди, чего за вагон уцепился, если ты не паникер!
– крикнул в ответ боец с винтовкой в руках и с перевязанной окровавленными бинтами шеей.
– Мы полком от Белостока с боями пятились. Думали, на Немане наши упрутся, оборона организована. А все - бежать! Кричать только умеете! В могилу этот поезд идет, в братскую могилу!
Люди подавленно замолчали.
– Кто сказал, что в Лиде уже немцы?
– спокойно, но строго спросил из соседней теплушки капитан.
– Я сказал!
– громко, с вызовом ответил ему молодой одинокий голос, хотя прежде об этом горланило глоток десять.
– От кого узнал?
– ровным голосом снова спросил капитан.
– От начальника станции. Еще час назад. Ему из Лиды по телеграфу сообщили: немцы ударили со стороны Вильно.
– Ударили? Со стороны Вильнюса? Эх ты.
– воскликнул чей-то одинокий голос, и в этот момент состав дернулся и потихоньку тронулся.
– Товарищ капитан!
– с мольбой в голосе обратилась Дина к только что говорившему капитану. Они с подругой стояли сиротливо, никому не нужные и брошенные.
– Возьмите нас двоих! Пожалуйста. Мы не бежать хотим - мы хотим в воинскую часть. Санитарками или стрелками - я умею. Или по хозяйству - стирать белье, а может, на кухне. Кем прикажут, товарищ капитан. Не бросайте нас. Мы не боимся быть с Красной Армией в бою, но нам нельзя оставаться здесь, у фашистов: мы еврейки.
В секунду строго-каменное лицо капитана стало неслыханно изумленным. Казалось, он только сейчас, только в эту минуту понял такую особенность этой войны с немцами, как отношение агрессора к людям по национальному признаку. До сей минуты он оценивал начавшуюся войну по соотношению танков, самолетов, автомобилей - наших и немецких, по плотности огня подразделений, их организованности, боевой выучке, построению боевых порядков, а значит, готовности к войне. И вдруг сейчас, когда эта белокурая красавица, яркая, как весеннее утро, впечатляющая, как киноактриса, державшая за руку не менее впечатляющую прелестями юности и милым лицом подругу-брюнетку с длинной, ниже пояса, косой, сказала о том, что опасность им грозит уже потому, что они еврейки, капитан понял, что самое страшное в начавшейся войне - идеология человеконенавистничества, основанного на теории национального превосходства арийской расы над всеми остальными - «недочеловеками», в их, фашистском, понимании. Евреи по той теории значились как «недочеловеки» - изначально и бесповоротно. И подлежали уничтожению. И он, славянин, - тоже, видимо, «недочеловек». И уже в следующее мгновение он протянул белокурой руку.
– А ну-ка, ребята!
Белокурая ухватилась за его ладонь, и сразу множество солдатских рук подхватили девчонок, подняли в теплушку. Угрюмо молчавшие бойцы, многие в бинтах, вдруг заговорили наперебой.
– Видишь ты, школьницы...
– грубовато проворчал усатый дядька-сверхсрочник.
– Война идет, а они шляются незнамо где. Дома надо было сидеть. Родители- то, небось, с ума сходят, переживают.
Бойцы поспешили поделиться с девушками тем, что сами имели. Накинули им на плечи шинели: в опустившихся сумерках, да в открытом вагоне, разогнавшемся уже достаточно неплохо, становилось прохладно. Всунули им в руки хлеб, колбасу. Дина и Софа ели с огромным удовольствием, вдруг вспомнив, что они голодают, по сути, уже не меньше двух или трех дней.
– Сестренка, слышь, сестренка, откуда ты родом? Может, мы с тобой земляки?
– завел один солдатик, заглядываясь на Дину.
– Там, откуда я родом, уже давно немцы сидят.
– Ишь ты. Спрытен больно этот немец. А зовут-то тебя как, сестренка?..
– А тебя как зовут, смугляночка?
– восхищенно зыркал глазами на Софу молоденький стриженый боец с украинским выговором, подавая ей свою флягу с водой.
А эшелон летел вперед в темноте, на переездах притормаживая, давая гудки. Поезд пересекал дороги, даже в темноте было видно, сколь плотны колонны солдат, беженцев и машин, устремляющихся на восток с надеждой, что самым главным руководителем страны товарищем Сталиным уже определен рубеж обороны, на котором вероломный и беспощадный враг будет остановлен. И люди спешили, бежали, стремились скорей туда, на этот рубеж, чтоб там уже всем вместе встать неодолимой стеной и сокрушить противника. И лучше там погибнуть, на миру, в едином и непоколебимом фронте, нежели здесь - гонимым, униженным, окруженным, в безвестности.