Неизвестно
Шрифт:
Грянули аплодисменты. Обычно сдержанная Перовская не жалела своих ладошек. Тигрыч отметил, как оживилось ее лобастое личико, в глазах вспыхнул знакомый синий пламень; она, не отрываясь, смотрела на Желябова. И тот это почувствовал. Он знал женщин. И не только насурмленных лореток Капу с Антуанеттой, обитательниц керченской Миллионной. Говорили, что в него без памяти влюбилась дочь какого-то богатея-сахарозаводчика, они обвенчались, потом он бросил жену с ребенком — конечно, во имя революции.
— Проспорил? Проспорил, Тигрыч! — Андрей, хищно зыркнув на Соню, вынул из пакета шесть бутылок водки. Изящными движениями любимца публики стал раздавать горькую обрадованным извозчикам.
— Ну, и силен, барин! — урчали они. — Такого еще не видали. Навроде и стати-то не богатырской, а поди ж ты. Благодарствуем за угощение!
На съезде Желябов кружил над раскрасневшейся Соней, как коршун. С одобрения Дворника делал все, чтобы перетянуть ее к себе, а за Перовской, смотришь, оставила бы «деревенщиков» и Фигнер. Тихомиров понимал, почему Соня упорствует, спорит до слез с «террористами»: во многом из-за него, Тигрыча; не только, конечно. Но Лев знал: останься он с Плехановым и Поповым — Перовская тотчас же переметнулась бы к Дворнику. Да, переметнулась бы — назло ему.
Не раз Желябов, откупоривая пиво в Архиерейской роще, жаловался Тихомирову; при этом как-то по-детски пожимал костистыми плечами:
— Нет, с этой Перовской, с этой бабой. Как тяжело-то!
«Вот-вот — с бабой! Именно! — ликовал Лев. — Хорошо,
что я не позволил бабе вертеть собой. И все же — прицепилась. Точно лихорадка-кумоха. Эх, не по зубам она тебе, Андрюша.»
Тут он ошибся. Прошло совсем немного времени, и Соня, своенравная Соня Перовская подчинилась Желябову. Столбовая дворянка, чей родитель любезно принимался во Дворце, пылко влюбилась в дворового крестьянина Феодосийского уезда.
Однако эта новость почти не тронула Тихомирова: женственная, внешне уступчивая Катюша Сергеева стремительно и мягко вычеркнула неподатливую Соню из его опасной жизни. И вписала себя. Даже красивая умница Фигнер ничего не успела сделать. Возможно — как знать? — Верочке помешал золотой шифр Родионовского института благородных девиц, где учили манерам, но не соперничеству. Но что- то осталось. Осталось в ее сердце на всю долгую жизнь.
А в последний воронежский день Тигрыч увидел, как плачет суровый Георг Плеханов.
Это потрясло его. Ведь, что греха таить, Дворник, Морозов и он прибыли сюда без уверенности на победу. Более того, побаивались даже: а как изгонят их из «Земли и Воли» за раскол? И Плеханов смотрелся молодцом. Твердил: «Или агитация в народе, или террор. То и другое — невозможно». Наседал на Дворника: «Пойми, Саша, на кончике кинжала нельзя утверждать здания парламента!»
Отчитывал Морозова, точно расшалившегося школяра, по строчке разбирая его статью в Листке «Земли и Воли», где Николай пел гимн политическому убийству, называя террор — одним из лучших агитационных приемов.
— И это наша программа, господа? — уперся плечом в раскидистый дуб Георг. — Так ли нужно писать в нашей газете?
Наступила тишина. Поскрипывали сосны, высоко пели птицы. Похоже, напористый Желябов поработал не с одной только Перовской.
Насупленный Квятковский молча вырезал ножом на стволе: «Здесь заседал конгресс землевольцев».
— Да только так и следует писать! — внезапно крикнул Фроленко. — Молодец Морозов!
— Соня, скажи! Почему ты молчишь? — быстро повернулся Плеханов к Перовской.
Лицо Сони потемнело. И она заговорила, тяжело роняя слова:
— Ты знаешь, Георг, я в принципе террора не одобряю. Но. Но если уж иные предприятия начаты, то. То их следует закончить.
Ее глаза равнодушно скользнули по лицу Тигрыча и, вспыхнув, остановились на Желябове. Тот, выждав, когда Перовская отведет взгляд, украдкой подмигнул Льву: оцени, мол, брат, мои труды. Тихомирова передернуло.
Напрасно горячился Плеханов, доказывая Соне, да и всем собратьям, что одно предприятие будет сменяться другим, и завершить их можно только отказавшись от всякой деятельности в крестьянстве. Тут уж полез в драку Желябов. Георг ответил — зло, упрямо.
— Признаюсь: я порой несдержан, — засопел Андрей. — Но в тебе, Жорж. В тебе сидит татарин!
Попытались рассмеяться, но не вышло. «Деревенщики» поддерживали своего идеолога уж очень вяло. Плеханов резко оттолкнулся плечом от дуба. Он был бледен, как полотно.
— Вот как? — вымучил улыбку. — Неужели вы все считаете, что Морозов прав в своей статье? И признаете это общим методом?
Что-то невнятное пробормотал Аптекман. Раздались еще два-три слабых возгласа «деревенщиков». Короткевич глухо сказал о необходимости примирения.