Enter почернел. Вовка прошептал, глядя в угол:

– Может, моим тоже удастся.

– Забей, Дракин, – кисло произнёс Enter. – Зачем тебе родаки? Ты ж их сдал Душковой, она их к тебе фиг пустит. Галайда сказал, что она специально дела фабрикует для карьеры. Счастливый конец – это не про нас, Дракин.

– Ляшко тоже здесь, – внезапно сказал Вовка.

Enter вяло махнул рукой:

– Я видел. Сказала чего?

– Не. Зыркнула только.

– Продрало?

– Продрало.

Они вышли из столовки, преодолели переход и в коридоре второго корпуса остановились.

– Ладно, Вовка, пока. Мне во двор территорию убирать, – попрощался Enter и, не дожидаясь ответа, отправился к воспитательской.

Дожидавшийся его, Храпача и Лапу Феликс Иванович провёл их к подвальной кладовке, выдал им мётлы и сказал, где и какую конкретно надо вычистить площадь.

Глава 15. СЕРАФИМ КЕДРИНСКИЙ

Мальчишки убирали грязный оттепельный снег молча, не глядя друг на друга. В какой-то момент они присели на спинку единственной скамейки отдохнуть.

Лапа и Храпач закурили. Где только взяли? У «старшаков», наверное. Enterу сигаретки не предложили. Enter нюхал вонючий дым и мечтал о чём-то неопределённом: о доме, о маме, о городских улицах, о школе и даже о Стёп» и Герани…

А ведь Герань его предупреждала в последний день его счастливой жизни! Только поздно предупредила. Почему?! Ведь стоило ей сказать все эти слова хотя бы в тот день, когда Вовка Дракин сунулся с роковым предложением заглянуть в кабинет Душковой, и ничего бы этого не случилось!

– Сидите покуриваете? – язвительно спросил Ренат, внезапно появляясь из промозглой темноты. – Отлично.

Пацаны соскочили со спинки скамейки. Окурки бросить не посмели: всё равно засекли. Здоровяк Лапа, которого местные харчи не успели лишить за два месяца в интернате ни стати, ни силы пятнадцатилетнего организма, обиженно прогудел:

– Так это Enter угостил. Мы говорили, что запрещено.

Enter обалдел:

– Я?! Ты чё, Лапа, спятил? Откуда у меня сигареты?!

– А в кармане чё? – кивнул в его сторону ухмыльнувшийся Храпач.

Enter сунул руку в карман, нащупал скользкую коробочку, которой прежде тут не было, и понял, что карманник Храпач улучил момент и сунул ему свою пачку сигарет.

– Это не моя, – промямлил Enter.

– Покажи, – велел Мухаметшин и требовательно протянул руку.

Enter вытащил и подал ему гладкую коробочку. Ренат поднёс её близко к носу, повертел и сунул в свой карман.

– Курение вред, – сказал Ренат с шутовским пафосом. – Или Гузель Маратовна об этом преступно умалчивает?

Храпач и Лапа переглянулись, потупились.

– Не, – буркнул Лапа.

– Что – «не»?

– Ну… не умалчивает.

– Отлично! А то уж я хотел Гузель Маратовну в карцер посадить.

Ренат подмигнул, но ничего в этом подмигивании весёлого не было. Похоже, похода к Фуфайкину не миновать…

Ребята помрачнели. Ренат прищурился на едва различимые в сумраке вечера физиономии.

– Надеюсь, кроме лёгких, у вас никотином ничего больше не затронуто, – процедил он, когда его жертвы готовы были взвыть от страха.

– Да, Ренат Абдуллович! – хором согласились воспитанники.

А потом – по накатанной дорожке: домести, дойти, раздеться, к Фуфайкину получить по спине резиновой скакалкой и постанывая от боли, доковылять до спальни и, наконец, рухнуть в кровать.

Серафим заснул сразу после молитвы. Сегодня у него выдался хороший день: он сдал на четвёрку тему по математике и тайком от «старшаков» поговорил с Надей Ляшко. Она рассказала ему свою историю, новости с «воли» и попыталась подарить Серафиму надежду, что они обязательно выберутся из интерната.

Но Серафим и так это знал. Они выберутся любым путём, когда это будет для них спасительно. Бог ведь обещал, что и в'oлос без Его произволения не упадёт с головы человека. А тут весь человек, целый. Неужто Бог о нём забудет? Он же Бог! Если Серафим и Надя в интернате, значит, так тому и быть. Неспроста они тут, и баста.

Он подарил Наде ломтик серого хлеба и сходил напоследок к Михаилу Натановичу Галайде, выискав предлог, что у него исписалась тетрадь по русскому языку и кончились чернила в ручке. Галайда выдал ему пару стержней и тетрадь, а потом они с большим удовольствием попили чай с дешёвыми карамельками, разговаривая «об жизни».

Последнюю неделю Серафим как-то странно недомогал. Вроде конкретно и не болит ничего, а всё как-то нехорошо. Где-то ноет, где-то стрельнёт… Но плакаться в чужую жилетку Серафим не собирался. Унывать вообще ни к чему. Его отец любил подшучивать, когда замечал в ком-то из родных пустой несчастный взгляд и опущенные книзу уголки губ: «Ты, брат (сестра), не унывай-ка, а не то уши заострятся и хвост вылезет».

Но как ни старался Серафим не поддаваться страху, убеждая себя, что всё от Бога, и надо принимать любой недуг с благодарностью, а не хватало ему рядом мамы и папы, братьев и сестёр, храма, друзей, отца Павла и тёплого сияющего бриллиантом на земле храма, который Серафим любил, как живое существо.