…Гоголь ушел.

Я остался в глубоких ночных сомнениях…

О, мой дорогой Читатель! Может, Ты исполнишь наказ великого писателя?..

Я не могу…

Роман перед тобой…

— Ходжа Насреддин! Говорят, что Кони Апокалипсиса вечно рыдают? вечно пляшут?..

Он сказал:

— Да!.. да… В огненных зрачках этих Коней уже! допрежь! до срока! заранее! горят будущие домы и все града греха, а их множество, и один из первых — Москва-блудница!..

Да!.. да!.. ай!..

И кони вечно рыдают, вечно пляшут, чтоб смирить в зрачках утопить, утолить слезой на миг этот адов жгучий огонь, от которого слепнут и маются они.

Вот они — Вечноплачущие Вечнопляшущие Кони Апокалипсиса!

В Последние Времена будет много пожаров и дождей.

Эти Кони Апокалипсиса рыдают над грешной землей моей… над Азией многоплодовой многогорбой верблюдицей моей… над Русью медведицей сонной беззащитной безвинной моей…

И Кони не могут погасить, усмирить в кипящих страждущих зрачках своих огни те…

И еще…

…Ночь…

Огромная златодынная луна плывет над фан-ягнобскими горами, горами, заливая, затопляя своим трепетным золотом скалы, реки, леса…

Древнеперсидский царь Дарий Гуштасп I сидит на Золотом Троне…

Трон стоит на вершине несметной горы.

Великий царь молод, яростно бородат и наг, как полная, золотая луна…

Над троном веет, колышется от ночного вечного ветерка исполинская горная Черешня — она вся усыпана малиновыми, атласными ягодами…

А великий царь Дарий Гуштасп I обвит, объят… змеями!.. он тешится, забавляется со змеями!..

Это самые ядовитые в мире священные змеи — Коралловые Эфы!

Одна из них обвила стреловидный, обильный фаллос Царя — и, сжимая, играя тугими кольцами, высекает из фаллоса святую живицу — сперму царскую…

Вторая Эфа язычком убирает, слизывает царское, неплодное, неурожайное, сладчайшее семя…

Третья Эфа вьется изо рта царя…

И нагой, серебряный, со смоляной бородой, младой Царь Дарий Гуштасп I кормит Коралловую Эфу малиновыми черешнями под золотой луной!..

О!.. О Боже!..

Таковы царские змеиные забавы, утехи!..

И это было две тысячи пятьсот лет назад…

О!..

Горели леса и болота, и слепой дым то сокрывал столицу, то больно обнажал ее…

Хотелось куда-то бежать, но везде был, плыл, парил, царил чад…

Хотелось бежать из кожи, из кож, из унылого задыхающегося тела, тела…

Лето в Москве было.

Жаркое, бессмысленное, удушающее лето, лето московское.

Только бедные люди живут летом в Москве, все остальные прячутся на подмосковных дачах унылых, но бедных людей нынче, в Смутное Время на Руси, было множество, и они несметно и потно кишели средь Московии-Вавилонии…

Москва в дыму то открывалась, то затягивалась, как трофическая язва-рана…

Вечнокровавая…

Да!.. Дым плывет…

Дым заходит во всякое горло, во всякую душу, во всякую судьбу…

А тут куцый автомобиль “Жигули” в потоке машин неверно тормозит у светофора и неслышно трогает, задевает багажник стоящего, полыхающего европским лаком лимузина “Маувасh”.

Из “жигуленка” обреченно выходит старик со множеством орденов и медалей на груди, словно эти медали могут защитить его.

Из “Маувасh” выходят сонно, мертво, переспело два охранника-близнеца.

Охранники тихо говорят, почти шепчут:

— Инвалид! ты поцарапал лимузин… Одна царапина стоит всей твоей жизни, вояка!..Ха-ха!