Шрифт:
Князь тоже слушал этот рассказ, отмечая про себя, что сотник говорит о заслугах других, совсем не упоминая о своих подвигах. Михаилу Ярославичу это пришлось по нраву, и он даже переглянулся с воеводой, который, судя по всему, тоже обратил на это внимание. Василько еще недавно был для князя новым человеком, но теперь, кажется, можно было не сомневаться в том, что сотник не подведет.
Услышав, что кто-то спросил у Василька о неожиданном нападении на сотню остатков ватаги, князь прервал сотника, начавшего отвечать на вопрос, и заговорил сам.
— Об этом Василько еще успеет вам рассказать, — сказал он громко, — а прежде чем он поведает, как справедливая кара настигла этих нелюдей, хочу, чтоб помянули мы павших от их рук двух наших воинов. Да–да, двух воинов! Речь веду не только о Егоре, который в сечах рубился, но и о Николке. Пусть и отроком он еще был, но в деле себя показал и как воин голову сложил в бою. Помянем их, други!
Все закивали — кто-то даже попытался избавиться от какого-то сора, нечаянно попавшего в глаза, — и, помолчав немного, осушили чарки за упокой души погибших. Князь снова заговорил, прервав начавших тихо переговариваться, и предложил теперь выпить за здравие раненого посадника, который, по его словам, тоже внес свою лепту в общее дело. Тут тоже все поддержали князя. Потом вспомнили о пленных и о грозном главном ватажнике.
— А мне он вовсе грозным не показался, — сказал разочарованно Никита.
— Кто ж грозен, когда в порубе сидит! — тут же ответил воевода.
— Ну не скажи, Егор Тимофеевич! Видал я во Владимире таких, что от одного их взгляда кровь в жилах стынет, — возразил сотник.
— А я, Никита, — вступил в разговор молчавший все это время Тихон, — видал, как от взгляда одноглазого Кузьки его ватажники будто окаменели.
— Руки у него в крови людской. Никого не жалел, ни старых ни малых, — подтвердил молодой чернобородый дружинник из сотни Василька. — Нам хозяин того дома, где мы прошлую ночь ночевали, говорил, что слух, мол, шел, что изверг кровью жертв умывался и кровь их пил.
— Тьфу, — сплюнул кто-то и перекрестился.
— Слухи слухами, а то, что люди, которые любого самого страшного зверя не боялись, страшились не только в лес идти, но даже и по дорогам ездить — вот что важно, — вставил свое слово воевода.
— Что верно, то верно! — подтвердил сказанное князь и снова замолчал.
— Ты вот, Никита, говорил, что, мол, бродни они и есть бродни и бояться их нечего. Мол, оттого все случилось, что у страха, видишь ли, глаза велики. Но это хорошо говорить, когда сотню воинов ведешь, или теперь, когда изверг в поруб упрятан! А народ-то здешний не глупей тебя будет, да и мечи многие из них держать умеют. Однако, как ватага места эти облюбовала, так для того, чтобы куда по нуждам своим отправиться, никто уже в одиночку в путь не отправлялся — попутчиков искал. Так, вишь, и это не спасало. А ты твердишь, что враг был негрозен! Завидки, может, берут, что не тебе слава досталась, а Васильку? — высказав все, что накипело, воевода умолк, уставившись в пустую чарку.
— Ну, что ты на меня, Егор Тимофеевич, напустился! — стал оправдываться Никита. — Я только так сказал, а ты уж про «завидки» заговорил. Ну, если не показался мне Кузька этот, что ж я могу поделать?
— А разве не ты говорил про то, что с броднями и дюжина твоих дружинников справилась бы? — напомнил Демид забывчивому сотнику его слова.
— Ну, налетели, будто вороны! — отмахнулся Никита.
— Так ты не виляй, а лучше повинись, сразу легче станет, — сказал Демид, глядя на Никиту исподлобья каким-то изучающим и в то же время грустным взглядом.
Князь с интересом наблюдал за перепалкой, ожидая, чем она закончится. Он уже знал о высказываниях Никиты, и даже упомянул о них, но раскрывать имени того, кто неуважительно отзывался об этой первой победе, — а получалось, что и о нем, о князе, — не стал. Никита сам не сдержался и своим замечанием выдал себя. Видно, и в самом деле был обижен, что не его, а Василька князь взял с собой, и вот к этой обиде теперь добавилась зависть к славе победителя. А кто победитель? Он — князь. Его славят москвичи. И его победу пытается умалить сотник. Не понимает Никита этого, зависть глаза застилает. «Что ж нарыв прорвался, и это хорошо», — думал князь, переводя взгляд с одного лица на другое, замечая, как близкие его люди реагируют на сказанное.
— Ладно, ладно, уймитесь, — замахал руками Никита, словно от налетевших на него воронов, отбиваясь от противников, а потом, понурив голову, сказал негромко: — Правы вы все! Позавидовал!
— Ну, так бы сразу! А то «не показа–а-лся»! — совсем по–стариковски проворчал воевода.
— А как же не завидовать! Он у князя первым помощником сделался! — кивнув в сторону Василька, опять запальчиво заговорил Никита, выпячивая нижнюю губу и становясь похожим на ребенка, готового вот–вот расплакаться. — Теперь героем стал!
— Ишь какой, а ты думал век тебе одному в героях ходить! — отозвался кто-то сидевший в конце стола.
— Правда, правда! Все уши прожужжал, я, мол, первым в Москве побывал и вас, мол, сюда привел. Вы бы, дескать, словно дети малые в лесах без меня заплутали, — с издевкой проговорил Тихон.
Слова его были встречены громким хохотом, поскольку вряд ли кто в княжеской дружине еще не слышал хвастливых слов сотника, который не уставал рассказывать всем о своем «героическом» поступке.