«Тревожимые внутренним огнем…»: Избранные стихотворения разных лет
вернуться

Терапиано Юрий Константинович
Шрифт:

VI. «Еще назвать тебя не смею…»

Еще назвать тебя не смею, Смерть — лучезарная краса, Еще осилить не умею Взлёт рокового колеса. Перед тобой в изнеможеньи Еще готов склониться я, — И вдруг является виденье Совсем иного бытия. Над временем, над всем, что зримо, Над гробом, над подобьем сна, Огнём страстей неопалима Жизнь навсегда утверждена.

«О Человеке, образе Его…»

О Человеке, образе Его, И о Лице, средь этих лиц печальных, Так страшно думать. В сердце — никого И нет сегодня близких мне и дальних. Качнулась ось земли. Земля в огне, Стихия ворвалась для зла и мщенья И все-таки — на каждом и на мне Тень от креста и свет его крещенья.

«От ненависти, нежности, любви…»

От ненависти, нежности, любви Останется в мозгу воспоминанье, Желчь в печени, соль мудрости в крови, Усталость в голосе, в глазах — сиянье. Когда-нибудь — придут такие дни — Я жизнь пойму, мной взятую невольно, Совсем один, вдали от всех, в тени, И станет мне так ясно, пусто, больно. И я почувствую себя без сил, И будет тайное мое открыто: Всё, для чего я лгал, молчал, грешил, Что про себя таил. Моя защита, Любовь моя, окажется жалка — Какое ей придумать оправданье? Как в воздухе просеять горсть песка? Жизнь — лишь обманутое ожиданье. Да, часто к Богу я в слезах взывал, Преображенья ждал, добра и чуда, Но не пришел никто, не отвечал Ни с неба, ни из праха, ниоткуда.

«Отплывающие корабли…»

Отплывающие корабли, Уносящиеся поезда, Остающиеся вдали, Покидаемые навсегда! Знак прощанья — белый платок, Замирающий взмах руки, Шум колёс, последний свисток — Берега уже далеки. Не видать совсем берегов; Отрываясь от них, посмей Полюбить — если можешь — врагов, Позабыть — если можешь друзей.

«Под музыку шла бы пехота…»

Под музыку шла бы пехота, Несли б на подушке кресты, А здесь — на заводе работа, Которой не выдержал ты. Бестрастную повесть изгнанья, Быть может, напишут потом, А мы, под дождя дребезжанье, В промокшей земле подождём.

«По утрам читаю Гомера…»

По утрам читаю Гомера — И взлетает мяч Навзикаи, И синеют верхушки деревьев Над скалистым берегом моря, Над кремнистой узкой дорогой, Над движеньями смуглых рук. А потом выхожу я в город, Где, звеня, пролетают трамваи, И вдоль клумб Люксембургского сада Не спеша и бесцельно иду. Есть в такие минуты чувство Одиночества и покоя, Созерцания и тишины. Солнце, зелень, высокое небо, От жары колеблется воздух, И как будто бы все совершилось На земле, и лишь по привычке Люди движутся, любят, верят, Ждут чего-то, хотят утешенья, И не знают, что главное было, Что давно уж Архангел Божий Над часами каменной башни Опустился — и вылилась чаша Прошлых, будущих и небывших Слез, вражды, обид и страстей, Дел жестоких и милосердных, И таких же, на полуслове, Словно плеск в глубоком колодце, Обрывающихся стихов… Полдень. Время остановилось. Солнце жжет, волны бьются о берег. Где теперь ты живешь, Навзикая? Мяч твой катится по траве.

«Поднимись на высокую гору…»

Поднимись на высокую гору И с вершины её посмотри Вниз, навстречу земному простору И сиянью осенней зари. Там безмолвная музыка. Ею Вся природа под вечер полна. Тихо. Горные цепи темнеют В ожиданье покоя и сна.

«Помолимся о том, кто в тьме ночной…»

Помолимся о том, кто в тьме ночной Клянет себя, клянет свой труд дневной, Обиды вспоминает, униженья В постели смятой лежа без движенья, И перед ним — два призрачных пятна — Окно и дверь, холодная стена… Больнее нет обиды — униженья. Помолимся о том, кто в час забвенья И отдыха, без отдыха, без сна Всю ночь перед бутылкою вина Над грубой незапятнанной бумагой Склоняется и дышит грустной влагой Морей незримых, слышит шум времен: Пусть к небу темное лицо поднимет он, Пусть свет увидит он, пусть будет так, как надо. Помолимся о том, кто у ограды Иль в опустевшем доме у окна Заране знает — не придет она. Еще помолимся мы о страданьи, О радостях, о горе, о желаньи, О звездах, о Венере, о луне, О грешниках, пылающих в огне, Помолимся о подлых и преступных, О нераскаянных и недоступных, О самых гордых гордостью земной. Но как молиться о душе такой, Ни с кем в своем несчастьи несравнимой — О том, кто знает, что в глазах любимой Безвыходная скрыта пустота, Кто ранен совестью, в ком нищета, Кто мог бы все, и заградил уста — Такое горе — неисповедимо.

«Почему я не убит, как братья…»

Почему я не убит, как братья — Я бы слышал грохот пред концом. Я лежал бы в запыленном платье С бледным и восторженным лицом. Кровь ручьем бы на траву стекала И, краснея на сухой траве, Преломляла бы и отражала Солнце в бесконечной синеве. Я молчал бы, и в молчанье этом Был бы смысл, значительней, важней Неба, блещущего ясным светом, Гор и океанов и морей. Бог сказал бы: «Вот лежит, убитый, В грудь принявший легкий лет свинца, Сын мой младший, на земле забытый, Преданный и верный до конца». И лежал бы я среди бурьяна, Звезды б разгорались в тишине, Падала б роса, и средь тумана Страшно было б и спокойно мне.