Русская поэзия Китая: Антология
вернуться

Колосова Марианна
Шрифт:

ПЕКИН

В колеснице моей лечу над землей на четыре «чи», и закутан я не в парчу, а в одежду из чесучи. Вновь Наньчицза передо мной: это улица или лес? Столько вязов над головой в непроглядный срослось навес! Ночь, весна. От земли тепло. Эта улица — «чжи жу фа»: выпевается набело поэтическая строфа. Чесучи своей не помн и , возвращенец издалека: помни — крылья только одни на бесчисленные века. А теперь колесницу сна задержи, ночной пилигрим: это свет из того окна, что когда-то было твоим.

ИЗГОЙ

Изгнанником, бродягой, чужаком Я прошагал по рытвинам и шпалам, Но с верностью, хотя бы только в малом, И с Пушкиным, читаемым тайком. Останься же, Россия, родником, Не слившимся с разливом небывалым, И шелести — в обиду карнавалам — Мне на ухо запретным шепотком! Китай — любовь, Бразилия — свобода, А только я не видел ледохода, И соловей не пел в моем саду. Я сыт, одет. И все же нет желанья На жимолость, рябину, лебеду Наклеивать латинские названья!

ТРИ РОДИНЫ

Родился я у быстроводной неукротимой Ангары в июле — месяц нехолодный, но не запомнил я жары. Со мной недолго дочь Байкала резвилась, будто со щенком: сначала грубо приласкала, потом отбросила пинком. И я, долгот не различая, но зоркий к яркости обнов, упал в страну шелков, и чая, и лотосов, и вееров. Плененный речью односложной (Не так ли ангелы в раю?..), любовью полюбил несложной вторую родину мою. Казалось бы, судьба простая: то упоенье, то беда, но был я прогнан из Китая, как из России, — навсегда. Опять изгой, опять опальный, я отдаю остаток дней Бразилии провинциальной, последней родине моей. Здесь воздух густ, почти телесен, и в нем, врастая в колдовство, замрут обрывки давних песен, не значащие ничего.

В РАЗЛУКЕ

И-е-санъ-цю — одна ночь (в разлуке тянется, как) три осени. Китайская поговорка. В конце сонета перевертываю ее: «Три осени (пролетают, как) одна ночь»
И-е-сань-цю. Одна лишь ночь в разлуке — Три осени. Их длительность равна. Так для чего затейница весна Подснежники мне всовывает в руки? Не отпущу я сердца на поруки, Пусть мается и стонет дотемна: Сквозь лепестки мне изморозь видна, И гам дроздов не разгоняет скуки. Но разве ночь — одна? Скажи честней, Что каждая — по девяносто дней. Но встретимся — и боль переоценим: Мы плакали — слагалось житие. Но вечностям положено осенним, Как та же ночь, мелькать. Сань-цю-и-е. 12 августа 1973

НИКОЛАЙ ПЕТЕРЕЦ

«Нет, не Москва, где каждый палисадник…»

Нет, не Москва, где каждый палисадник, Где каждый двор — в миниатюре — Русь, Преодолеть мне помогает грусть О Родине, а устремленный всадник, Воспетый Пушкиным. На вздыбленном коне Он по сей час и грозен, и победен… О, чары мастерства, что дали волю меди, Возможные в искусстве и во сне. Пусть конь храпит на твердом пьедестале И борется с желаньем ездока — Его простертая вперед рука Зовет Россию к неизвестной дали. Ты чужд теперь нахмуренной толпе, Взнесенный в ночь, грозящий мраку рыцарь, Как в символе мистически таится Российская империя в тебе, Чтоб вновь восстать нерукотворным чудом Среди снегов и каменных громад, Затем, что Русь не отойдет назад, А, как река, осилит все запруды. Декабрь 1932

ДОСТОЕВСКИЙ

Как черновик, день скомкан и отброшен. Туман густеет над ночной Невой, И Достоевский, словно гость непрошенный, По комнате шагает — сам не свой. Бормочет. Злобствует: «Не жизнь, а крошево, Так трудно жить по-божьи, по-хорошему Средь этой сутолоки деловой! О век рассудка! Век безличной массы! И человек, как бес — во всем черта: Ведь мастер бес и шкодить и замазывать, И ненавистна бесу широта. Не пишется… Забыты „Карамазовы“, Ведь некому и не о чем рассказывать. Нет образов, одна лишь пустота. Зачем писать? Не восстановишь лада В раздробленной душе, в больном мозгу! С надрывом, с похотливою усладою. Писать? Для Бога? Для России? Надо ли? Я отдал все… Я больше не могу!» — Душа тоскует старым Мармеладовым И пьяницей замерзнет на снегу. Томит тоска, набухнувшая тучею. И одиночество. И боль. И мгла. Бороться ли с бедою неминучей? Вот молния сверкнула, обожгла, И сотрясла, и выгнула падучая: На дыбе так подергивают, мучая, Истерзанные пыткою тела, Чтоб правду выведать…

КАРУСЕЛЬ

Лучами блещущий апрель. Восторженная детвора, Кружась, задорно пьет с утра Весенний карусельный хмель На скопленные пятаки… Но мне не выветрить тоски, И отложить свирель пора. Вот потный фат — жужжащий шмель Завел иную карусель: «Лишь потемнеет… Бросьте страх», — Скулит, глядит в ее зрачки, Прося пожатия руки, И, злобно грезя наяву, Я вижу это rendez-vous. Насупленная темнота Охватывает карусель. Провинциальный «Бо Брюммель», Презрительно кривя уста, Сам превзойти себя готов, Скрывая в блестках пустяков Давно намеченную цель… Завязка мелочно проста, Глупа, обыденна, пуста. Но свет на девичьем лице Чуть запрокинутом, таков, Что даже отблеск облаков, Замкнувших месяц в легкий круг, В сравненьи с ним тяжел и груб. Так завертись же, карусель, — Как смерч, как смерть, как жизнь сама! Пусть девушка сойдет с ума В твоем взбешенном колесе, Не зная злобы площадной, Не зная подлости земной, Пройдет мечтою синема Сквозь эту пыль, сквозь эту цвель Такой же легкой, как досель, Не заблудившейся впотьмах: Пусть жизнь закончится весной, Хотя бы только для одной; Пусть хоть одну безумный лёт На небо прямо вознесет.

«Из детских снов…»

Из детских снов… Открытый люк, Охваченный огнем и дымом, И птицы Рок огромный клюв, Пылающий неутомимо, Меня — в зев огненный. И крик… Сердитый голос сонный няни: «Чур-чур тебя! Не присмотри, Так снова бес к нему пристанет!» Из жизни… Острый клюв и люк, Огонь и рок — увы, не птица — В твоем коротком «не люблю», В надменно вскинутых ресницах. Разлуки мне известен чин… «В любви никто не волен. Что же?» Попытка сердце залечить, А может быть, и уничтожить. Ведь не уйти ему от чар, И ты не будешь позабыта, Пока земля — летящий шар — Не изменит своей орбиты.