Шрифт:
Автомобиль графа Опоясова остановился на пустынном проспекте. Все дома здесь были погружены в сон, лишь один почему-то ярко сверкал всеми этажами.
– Благодарю, ваше сиятельство. Это был действительно чудесный вечер.
Катя соскочила с подножки, но граф задержал ее за руку.
– Катя, прошу тебя, не ходи туда!
– Простите, ваше сиятельство, но я должна там быть.
– Катя, почему ты не принимаешь моего предложения?
– Потому что я не люблю вас, Петр Степанович.
– Ах, Катя, какой вздор! XX век идет, а ты о любви. Я мечтаю о тебе, а ты нуждаешься в защите, в деньгах, в титуле…
– Я должна идти.
– Екатерина Орловцева зарабатывает деньги таким унизительным образом. Что сказал бы твой отец?
Катя сердито вырвала руку.
– Об этом уж позвольте мне судить!
Она побежала к ярко освещенному дому и скрылась в подъезде.
Граф сердито смотрел ей вслед, потом буркнул шоферу:
– Пошел, дурак! Чего стоишь?
Шофер повернулся скрипучей кожей.
– Я вам не дурак, а механик.
«Паккард» покатил по проспекту. Шофер обиженно задирал подбородок.
– О XX веке говорите, а сами без понятия.
– Молчи, дурак! – раздраженно крикнул граф.
– Дурак у нас кое-кто другой, – сказал шофер.
– Кто же? – крикнул граф.
– Ваше сиятельство.
– Да как ты смеешь, дурак?
– От дурака слышу.
– Ах ты дурак!
– Сами вы дурак!
– Дурак!
– Дурак!
Так они катили по пустынному Санкт-Петербургу, перебрасываясь «дураком», пока наконец граф не сдался.
– Ну довольно вам, господин Пушечный. Беру свои слова обратно.
– То-то, ваше сиятельство, – удовлетворенно подбоченился шофер. – Механика требует уважения. XX век!
Продолжается белая ночь, и в ней призрачно висят горбатые мостики Мойки с застывшими фигурами бродяг, поэтов, легкомысленных девиц. Ночь, улица, канал, аптека…
По узкой набережной медленно шли два французских офицера.
– Старина Роже, ты должен отправиться на корабль, – сказал Филип.
– А ты, Филип?
– А я… – Филип улыбнулся. – А я буду искать ее. Катю!
– Мой капитан, это несерьезно! – вскричал Роже. – В незнакомом городе! Без языка!
– Это очень серьезно, дружище, – сурово проговорил Филип. – Это уже вопрос престижа!
Он засмеялся, хлопнул лейтенанта по плечу и побежал мимо фонарей, через канал, к аптеке, за стеклами которой светился огонек и маячила фигура бодрствовавшего фармацевта.
Дрожа от восхищения и зависти, Роже смотрел ему вслед.
Ночной аптекарь Игнатиус Парамошкин смешивал свои тинктуры, развешивал порошки на целлулоидовых чашечках, меланхолично смотрел на призрачную панораму Мойки и напевал:
В Петербурге, мои государи,Основная инфекция – сплин.Но от сплина, мои государи,Помогает мой аспирин.Белой ночью, мои джентльмены,Мир не сдвинулся ни на вершок.Почему же, мои джентльмены,Не берете вы порошок?Почему, господа монсиньоры,Вы забыли спасительный сон?Почему, господа монсиньоры,Вас в аптеку влечет телефон?Едва лишь студент повесил трубку и выскочил из аптеки, как тут же внутрь с неменьшей прытью ворвался французский моряк.
– Есть у вас телефон, месье?
Игнатиус Парамошкин меланхолически показал на красивый аппарат карельской березы. Француз схватил трубку и спросил на присущем ему языке, как позвонить мадмуазель Катя.
– Куда катя? – уныло, но вежливо осведомляется аптекарь.
Не выпуская телефонной трубки и отчаянно жестикулируя, Филип пытается объяснить свои намерения.
– Уотс зи мэта уиз хим? – слышит он вдруг рядом холодный голос.
За его спиной стоят два молодых господина в черкесках и косматых папахах. Они говорят на изысканном английском языке.
– Уил ю гив аз зи рисива, сэр? – еще более холодным тоном спрашивают они Филипа.
– Проклятые англичане, и здесь они! – раздосадованный восклицает Филип. – Да еще в дурацком маскараде. Убирайтесь!
– Вандерфул-ваня-вздул, – говорит один англичанин другому.
– Ап-ин-эсс-хап-и-в-лес, – говорит другой.
В левых руках у них появляются маузеры.
– Дуэль? Чудесно! – радостно восклицает Филип и выхватывает револьвер.
– Опять, – вздыхает аптекарь Парамошкин и закрывается газетой «Биржевые Ведомости».