В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

«Музыка жила во мне…»

Музыка жила во мне, никогда не умолкала, но особенно во сне эта музыка играла. Словно маленький скрипач, скрипача того навроде, что играет, неудач — ник, в подземном переходе. В переходе я иду — руки в брюки, кепка в клетку — и бросаю на ходу этой музыке монетку. Эта музыка в душе заиграла много позже — до нее была уже музыка, играла тоже. Словно спившийся трубач похоронного набора, что шагает мимо прач — чечной, гаража, забора. На гараж, молокосос, я залез, сижу, свалиться не боюсь, в футболке «КРОСС», привезенной из столицы. 1999

«Надиктуй мне стихи о любви…»

Надиктуй мне стихи о любви, хоть немного душой покриви, мое сердце холодное, злое неожиданной строчкой взорви. Расскажи мне простые слова, чтобы кругом пошла голова. В мокром парке башками седыми, улыбаясь, качает братва. Удивляются: сколь тебе лет? Ты, братишка, в натуре поэт. Это все приключилось с тобою, и цены твоей повести нет. Улыбаюсь, уделав стакан за удачу, и прячу в карман, пожимаю рабочие руки, уплываю, качаясь в туман. Расставляю все точки на «ё». Мне в аду полыхать за враньё, но в раю уготовано место вам — за веру в призванье моё. 1999

«Я работал на драге в поселке Кытлым…»

Роме Тягунову

Я работал на драге в поселке Кытлым, о чем позже скажу в изумительной прозе, корешился с ушедшим в народ мафиози, любовался с буфетчицей небом ночным. Там тельняшку такую себе я купил, оборзел, прокурил самокрутками пальцы. А еще я ходил по субботам на танцы и со всеми на равных стройбатовцев бил. Да, наверное, все это — дым без огня и актерство: слоняться, дышать перегаром. Но кого ты обманешь! А значит, недаром в приисковом поселке любили меня. 1999

«А иногда отец мне говорил…»

А иногда отец мне говорил, что видит про утиную охоту сны с продолженьем: лодка и двустволка. И озеро, где каждый островок ему знаком. Он говорил: не видел я озера такого наяву прозрачного, какая там охота! представь себе… А впрочем, что ты знаешь про наши про охотничьи дела! Скучая, я вставал из-за стола и шел читать какого-нибудь Кафку, жалеть себя и сочинять стихи под Бродского, о том, что человек, конечно, одиночество в квадрате, нет, в кубе. Или нехотя звонил замужней дуре, любящей стихи под Бродского, а заодно меня — какой-то экзотической любовью. Прощай, любовь! Прошло десятилетье. Ты подурнела, я похорошел, и снов моих ты больше не хозяйка. Я за отца досматриваю сны: прозрачным этим озером блуждаю на лодочке дюралевой с двустволкой, любовно огибаю камыши, чучела расставляю, маскируюсь и жду, и не промахиваюсь, точно стреляю, что сомнительно для сна. Что, повторюсь, сомнительно для сна, но это только сон и не иначе, я понимаю это до конца. И всякий раз, не повстречав отца, я просыпаюсь, оттого что плачу. 1999

«Прежде чем на тракторе разбиться…»

Прежде чем на тракторе разбиться, застрелиться, утонуть в реке, приходил лесник опохмелиться, приносил мне вишни в кулаке. С рюмкой спирта мама выходила, менее красива, чем во сне. Снова уходила, вишню мыла и на блюдце приносила мне. Потому что все меня любили, дерева молчали до утра. «Девочке медведя подарили», — перед сном читала мне сестра. Мальчику полнеба подарили, сумрак елей, золото берез. На заре гагару подстрелили. И лесник три вишенки принес. Было много утреннего света, с крыши в руки падала вода, это было осенью, а лето я не вспоминаю никогда. 1999

«Ордена и аксельбанты…»

Ордена и аксельбанты в красном бархате лежат, и бухие музыканты в трубы мятые трубят. В трубы мятые трубили, отставного хоронили адмирала на заре, все рыдали во дворе. И на похороны эти любовался сам не свой местный даун, дурень Петя, восхищенный и немой. Он поднес ладонь к виску. Он кривил улыбкой губы. Он смотрел на эти трубы, слушал эту музыку. А когда он умер тоже, не играло ни хрена, тишина, помилуй, Боже, плохо, если тишина. Кабы был постарше я, забашлял бы девкам в морге, прикупил бы в Военторге я военного шмотья. Заплатил бы, попросил бы, занял бы, уговорил бы, с музоном бы решил бы, Петю, бля, похоронил. 1999

Чтение в детстве — романс

Окраина стройки советской, фабричные красные трубы. Играли в душе моей детской Ерёменко медные трубы. Ерёменко медные трубы в душе моей детской звучали. Навеки влюбленные, в клубе мы с Ирою К. танцевали. Мы с Ирою К. танцевали, целуясь то в щеки, то в губы. Но сердце мое разрывали Ерёменко медные трубы. И был я так молод, когда-то надменно, то нежно, то грубо, то жалобно, то виновато… Ерёменко медные трубы! 1999

«Словно в бунинских лучших стихах, ты, рыдая…»

Словно в бунинских лучших стихах, ты, рыдая, роняла из волос — что там? — шпильки, хотела уйти навсегда. И пластинка играла, играла, играла, играла, и заело пластинку, и мне показалось тогда, что и время, возможно, должно соскочить со спирали и, наверно, размолвка должна продолжаться века. Но запела пластинка, и губы мои задрожали, словно в лучших стихах Огарева: прости дурака. 1999