Музыка из окна
вернуться

Ваншенкин Константин Яковлевич
Шрифт:

«С конфискацией имущества…»

Имущество конфисковали. Машину? Дачу?.. Не смеши! с десяток книг нашли едва ли, Что в доме были для души. Приемник коротковолновый, Когда-то собранный в кружке, Но до сих пор почти как новый Уже в брезентовом мешке. Приемничку взять вражий голос Не составляет ничего. Он брал когда-то даже полюс. А вот теперь берут его.

«Здесь были бараки — несчастных и сирых пристанище…»

Здесь были бараки — несчастных и сирых пристанище, Чья ниточка жизни рвалась, бесконечно слаба. Когда это было? При Сталине или при сталинщине?.. Да полно! Хоть вы не играйте сегодня в слова.

Истина

Ужасная истина, Причастная к теме, Увидена мысленно Воистину всеми. В ней связаны кабелем Залитые хлоркой Те ямины — с Бабелем, Вавиловым, Лоркой…

Портрет

Спрашивают: почему Остальные допустили? Ведь не хуже по уму. Да и тоже были в силе. Больно ловко в дело вник, Аккуратно ямы вырыв, И они попали в них,— И одним из первых Киров. Кто законным лишь путем Собирался делать что-то, Вряд ли понял и потом Корни общего просчета. Тот, усатый, был пахан, Хмурый урка, уголовник. И уж больно был поган Взятый в руку уполовник. Не на стеклах ветровых Место этому портрету, А на стендах, да таких, Где фиксируют примету: Злые оспины лица (Зазеваешься — пристукнет!), Где ра-зыс-ки-ва-ет-ся Государственный преступник.

Канал

Горит густого вечера пожар. Стою у борта. Тесные, как лузы, В которые едва проходит шар, Трещат давно построенные шлюзы. Могучий век, ты славил и пинал, Уничтожал и льстил — гордились чтоб …Так в наши дни нам говорит канал, Сработанный еще рабами Кобы.

Кино

Первая серия — Ягода, Вторая серия — Ежов. И тот, и тот — враги народа, Один кровоточащий шов. Третья серия — Лаврентий Берия. Но и тут Генсек — Главный дровосек. Нет, не на лесоповале, Не в суде и не в подвале, А в кремлевской тишине Сам с собой наедине.

По счастью

От порчи тогдашней людской, От скрытого сглазу Изгой со своей мелюзгой Был выселен сразу. Казенным считалось жилье,— Не числясь в квартире, Какие-то люди в нее Корыта вкатили. В трехдневный безжалостный срок Как сняли с работы, Убрался с семейством сурок Для новой заботы. Прошли сквозь бесчисленность бед Сквозь это горнило, Где если случался обед, То лишь без гарнира. Но в том не оставшись дому,— Не ведая цели, Уехали — и потому, По счастью, не сели. Огромный невиданный трал, Он снова и снова Не только с поверхности брал, Треща от улова. Но были прорехи в сети, Сквозь них понемножку На этом путинном пути Теряли рыбешку.

Шипя в глаза и за глаза

Шипя в глаза и за глаза, В двух разных бочках брага бродит. Когда те «против», эти — «за», Когда те «за», то эти — «против». Кокетливые старички, Которых знает вся округа. Потрескавшиеся стручки, Не признающие друг друга. Вы только заняты собой — Не общей родины судьбой, А собственным благополучьем… Ну, а ее кому поручим?

«В Коктебеле на пляже мужском…»

В Коктебеле на пляже мужском Разговоры велись без поправок. А волна добиралась ползком До беспечно оставленных плавок. Там Зенкевич, Каверин и Крон, И Ямпольский, и тот же Иванов В жизнь смотрели с различных сторон Со своих деревянных диванов — Топчанов. А соленая пыль Не спеша оседала на коже. Моисеев, Герасимов, Миль, Разумеется, были там тоже. Там все было тогда без прикрас, И я, вроде мальчишек сопливых, Слушал новый подробный рассказ Между двух краткосрочных заплывов. Нынче что там? Наверное, рок, Что ликует наивно и грубо, Заглушая давнишний урок — Будни мудрого голого клуба. ...Я задремывал, и в полусне Мне сознанье слегка будоража, Оставалась чуть-чуть в стороне Дымка близкого женского пляжа.

«Прошло всего лишь три десятка лет…»

Прошло всего лишь три десятка лет, Как бы подобных мигу, И никаких препятствий больше нет Печатать эту книгу. А ведь кому-то в прежнее житье Стояла костью в горле. Но отошли гонители ее, Хулители померли. А те, что сохранились до сих пор Из той суровой были, Про жесткий отзыв свой и приговор Почти уже забыли.