по утрам – кто-то выпивал его еще ночью.

Крис не сразу сдалась, сначала она придумала оригинальную систему

54

борьбы с подобной наглостью. Заворачивала продукты в отдельные

пакетики и прикрепляла к ним бирку с собственным именем. По

первоначальному замыслу это должно было эффективно влиять на

совесть голодавших или, по крайней мере, отпугивать их множеством

узелков и тем, что при легчайшем прикосновении пакеты громко шуршали.

Не стоит уточнять, что это не сработало, а о полном фиаско

свидетельствовала возникшая на холодильнике записка:

«Кто не понял: где написано «Крис» – это мое. Руками не трогать!»

За ней последовала еще одна записка:

«Я сказала! Мудаки, руки выверну, если засеку!»

Потом еще:

«Майонез мой. Прошу не использовать. Дэн»,

«Вот и жри свой майонез. Борщик»,

«Пошли все на хуй. Больше я ничего в этот холодильник не положу. Крис.»

Вполне в традициях Генри Миллера Крис забыла достать из

холодильника кусок сливочного масла. Он так и поселился в уголке и

омерзительно пованивал сквозь несколько слоев пакета с биркой «Мое!».

А кто же воровал, навсегда осталось загадкой, хотя однажды Вашингтон в

порыве ярости сорвала с пустого холодильника историческую переписку, и

заслужила всеобщее расслабленное подозрение. Красивый жест

Вашингтон сопроводила словами: «Развели тут бардак!».

Продолжением этого конфликта стала проблема мытья посуды. С пеной

у рта, Крис доказывала, что использовать ее посуду и не мыть за собой –

нечестно. Дебаты она вела с Дэном, авторитетом группы молодых людей

из третьей комнаты, как раз и злоупотреблявших чистой посудой, и в этом к

ней присоединился Борщик – еще одна жертва. Крики продолжались

часами с привлечением самых неожиданных аргументов и большей частью

55

в ночное время. Таким образом квартира №44 ни чем не отличалась от

любой коммуналки, и я готов был сойти с ума или моментально поседеть

при одной мысли, что меня заставят в этом участвовать.

Наивное предположение Вашингтон, что молодая энергия освежит жизнь

в квартире, обернулось не тем боком. Крика и шума стало больше – это

бесспорно. В Крис содержались бесконечные запасы конфликтной

энергии, и она не заставляла себя ждать. Скандалы вроде кухонного

привели к абсолютному разобщению, когда каждый забивался в свою

комнату с куском колбасы и собственной посудой.

Мне была противна мысль, что уже в таком молодом возрасте все

постояльцы не способны существовать без выяснения отношений,

говорившем как раз о недостатке энергии и потребности вытрясти ее из

кого-нибудь другого. Внутренне все друг друга ненавидели, хотя, казалось

бы, начинали с дружной жизни студенческой коммуны. И уж точно ни я со

своей замкнутостью, ни импульсивная Крис не могли изменить ситуацию.

Разве что усугубить ее.

К некоторому сожалению, я заселился в квартиру №44 на последней

стадии ее деградации. В сущности, мои соседи не были такими уж

плохими людьми. Наоборот, они заслуживали искреннего сострадания за

вдребезги разбитые иллюзии и отказ от борьбы. Это бросалось в глаза,

стоило кому-нибудь устроить алкогольную вечеринку, а со временем они

только учащались. Я уже не заходил на кухню без рвотных позывов от

смешанного запаха чеснока, пельменей и перегара.

Крис тоже была из другого теста. Ее отец, хотя и благополучный

социально человек, часто прикладывался и вызвал этим в дочке

неослабевающий протест. Она никогда не пила и раздражалась на тех, кто

злоупотреблял. Я же не мог позволить себе запои от трепетного отношения

к тому, как выгляжу со стороны.

Но, видимо, мне прощали все снобистские закидоны. В какой-то момент

я с ужасом понял, что мои соседи считают меня очень милым мальчиком.

Может быть, чуть высокомерным, но все-таки добрым и отзывчивым.

Скорее всего, на эту мысль их навело мое терпеливое общение с вечно

пьяной Вашингтон. Борщик (из благодарности, что ли?) залавливал меня

56

на кухне и рассказывал о своих наркотических переживаниях, троица из

третьей комнаты внимание проявляла по-разному.