Макар презрительно отворачивался от отца.

Как-то раз, обходя скоробогатовскую делянку, Ахезин остановился, сердито постукал толстой суковатой палкой из вереса и ядовито хихикнул.

— Хе-хе… Вы что это, а?.. Яков Елизарыч?

— Чего, Исаия Иваныч?..

— А смотри-кось!

Ахезин указал на шахту, которая была за гранью их делянки.

— Что такое?! — не понимая, спросил Яков.

— «Чего такое?»… Вздуть вас нужно!

— За что, Исаия Иваныч?

— За спрос! Зачем зарезались? Грань-то ваша где?..

— Это что-нибудь прошиблись, Исаия Иваныч!

— Я вам прошибусь! Аркашка-то бывает у вас?…

— Какой Аркашка?..

— Ну, какой Аркашка? Киселев — штейгер!..

— Бывает… Каждодневно приходит Аркадий Иваныч!

— Кривой чорт!.. Что он у вас вместо чучела здесь? Поди, с девками только валандается?

Исаия, постукивая сердито по грунту уезженной дорожки палкой, быстрыми шажками ушел.

Яков, озабоченный, сказал сыну:

— Заметил Исаика-то, что мы на заводскую землю зарезались.

— Ну, и что же?

— Как что? Докажет…

— Ну, и пусть доказывает! Не его это дело, что мы зарезались! Срывку ему надо, а я ему не дам!

— Как хочешь… Я неграмотный… Только ты того… неладно делаешь! Слыхал я, что Аркадия Иваныча хотят убрать отсюда, а доводку будет делать Ахезин. Аркашку, сказывают, на Вилюй переводят.

Эта новость озадачила Макара, и он серьезно задумался. Он хорошо сработался с Аркадием Ивановичем Киселевым, который обходился ему довольно дешево.

Седенький, изношенный, кривой на один глаз, в синих очках, штейгер Киселев был невзыскательный человек.

Вечерами он вскрывал грохота, но сполосок делали Скоробогатовы сами, ссыпая «интерес» — платину в банку столько, сколько хотели. Яков сам «обрабатывал» Киселева. Для этой цели он держал на прииске подставную работницу — Фимку, которая всех добросовестнее исполняла «дело».

Фимка заигрывала со старичком. Она хватала его, трясла и, улыбаясь в лицо, спрашивала:

— Что долго не приходил к нам?

— Дела, Фимушка! А ты чего это к старику-то ластишься?

Фимка тихо ему шептала:

— Эх ты! не понимаешь ты меня, Аркадий Иваныч!…

И, будто обидевшись, Фимка отходила в сторону, а когда Киселев вскрывал грохот, она, улыбаясь, манила его пальцем.

Штейгер, потоптавшись на одном месте, отходил от грохота:

— Ну, так валяйте, ребята, действуйте, а я отдохну. Устал я…

Он уходил к Фимке, а Скоробогатовы в это время «действовали».

Фимка, увидя, что Аркадий Иванович направляется к ней, уползала за куст и, как будто не ожидая его, задумчиво смотрела в небо, сидя на траве.

— Ты чего это, Фимушка, такая печальная?..

— Так, Аркадий Иванович! Тоскливо что-то. Сядь!

Она, ласково глядя ему в синие очки, указывала

место рядом с собой. Некоторое время они сидели молча.

— Вот я думаю про себя, Аркадий Иваныч! Почему-то мне не нравятся молодые ребята. Не люблю я их!

— Ишь ты! Ну, старичка какого-нибудь займи!

— По душе нету, Аркадий Иваныч. Вот ты мне глянешься, так на меня внимания не обращаешь.

— Фимушка! Что ты говоришь-то?.. Да разве пара я тебе?

— Славный ты! Да разве ты старик? Хы!.. Все бы такие старики были! Глянется мне, как ты на своей скрипке играешь. Так душу вон вытаскиваешь, когда играешь. Ты бы когда-нибудь пришел со скрипкой да поиграл бы…

Фимка прижималась к старику. Обхватив ее талию, Аркадий Иваныч замирал и сидел, глядя в небо стеклами очков. Фимка обвивала крепкими руками шею старичка, прижимала его лицо к своей груди.

— Старый ты человек, а приятный, Аркадий Иваныч!

Киселев лепетал:

— Фимушка… Очки раздавишь, Фимушка…

В один из таких вечеров Фимка, будто сожалея, сказала:

— Только вот толку, должно быть, от тебя не будет!

Киселев, уязвленный, возразил:

— А ты почем знаешь?

— Да по всему видать!..

— А если есть?..

— Так что не берешь меня?..

Киселев задрожал, вскочил:

— Пойдем… Пойдем…

…Лес, обласканный вечерним заходящим солнцем, недвижно стоял под голубым колпаком безоблачного неба. Вверху посвистывали зяблики, и посвист их четко разносился по лесу.