— Какой есть — весь тут!

Исаия нацеливался колючими глазами на Макара. А когда Макар залпом опоражнивал чайный стакан водки, он, прищурив глазки, укоризненно замечал, качая головой:

— Ладно, как ты винишко-то хлобыщешь!..

— Свое пью, не чужое!

Как-то раз старший Скоробогатов, принарядившись в новую кумачевую рубаху и в синюю поддевку, распорядился:

— Ефимка! Седлай Рыжку и марш на Глубокий. Зажигайте костры!

Он улыбался, был покладист и словоохотлив.

Высокий, черный, жилистый забойщик Смолин возился у костров. Тихо посмеиваясь себе в ус, он провожал заспанного Сурикова в ночной дозор.

— На скольком номере будешь спать?..

— На четыреста пятьсот, — беззлобно отвечал Суриков.

— Приду.

— Приходи, если с бабой дома простился.

Суриков, облизывая огромные усы, завистливо посмотрел в телегу с «угощением» и, захватив березовую балодку, ушел.

День угасал. Из котловины потянуло сырой прохладой. Где-то трещали и попискивали дрозды. Костры разгорались ярче, люди сходились к этим кострам. С неба глядели редкие звезды, а земля точно опускалась ниже и ниже, как бы тонула в глубокой яме, наполненной тьмой и знобящей прохладой августовской уральской ночи. У Холодного был слышен стук — это балодкой постукивал Суриков.

С горы донеслась песня. Девичьи голоса плыли из потемневшего леса. Голос Натальи серебряной нитью резал густую волну песни, отдавался эхом в горах:

— За-а-при-иметьте-ка да вы, ребя-а-та, мо-ою го-олубу-у-у-шку.

Обнявшись, пестрой гурьбой подошли работницы. Впереди, щеголевато набросив на белые вихры широковерхий отцветший картуз, шагал Гурька с гармошкой. Он прифрантился. Красная рубаха с вышитыми на вороте и приполке петушками была собрана густыми складками назади, а вытертые плисовые шаровары болтались кошелями, свисая через голенища сапог.

Костры запылали еще веселей. В подвешенных над ними больших черных чайниках закипал чай.

Прискакал Ефимка. Он комом слетел с лошади и, запыхавшись, сообщил, раздувая ноздри:

— Медведя видел…

— Врешь ты, курносый, — проворчал Смолин.

— Пра-и-богу, видел. Вот тут около речки Каменки. Как рявкнет!.. А я… Как я Рыжку наряжу!..

— Испугался?

— Чего бает? Испугался! — хвастливо блеснул серыми глазами Ефимка.

— Большой? — пряча в кучерявую бороду усмешку, спросил Смолин.

— Большой!.. Больше лошади.

— А хвост долгий?

— Хвост? Какой хвост?..

— Ну, у медведя-то?

— Большой.

— Ну, значит, соврал, пушкарь! Вечно что-нибудь да увидит. Сегодня медведя, завтра оленя, а потом слона либо корову, — ворчал Смолин. — Ну-ка, давай котомки. Перебил, поди, всё… Арапа-то не заправляй! шлепоносая утка.

Ефимка обиделся.

— Сам ты — журавель! Плашкет! — сказал он тихо.

С приездом Ефимки пирушка загудела. Возле костров пели, кричали, спорили. Хрипела гурькина гармошка.

Несколько раз приходил с караула Суриков. Он неожиданно вырастал среди беснующихся людей и, постукивая балодкой, кричал:

— Расходись, стрелять буду!

И брал балодку, как ружье, на прицел. Ему подносили стакан водки, он его опрокидывал и уходил, распевая во все горло:

Исаия, как черный, бойкий жучок, бегал среди женщин. Они, взвизгивая, отбивались.

В стороне спорил Мишка Крюков со Смолиным. Смолин, прищурив черные глаза под сросшимися на переносице бровями, с усмешкой подзадорил:

— Ну-ка, Мишка, сбалди еще чего-нибудь!

— Сам балди — я не умею.

Мишка отошел от Смолина к присевшим на траву работницам и, размахивая руками, закричал:

— Он мне — пардон, мерси, а я ему — мерси, пардон… Он мне — мерси, де-париж, а я ему — аля-перми-дон.

Женские голоса покрывали голос Крюкова, но Крюков с ожесточением продолжал:

— Он думает, что мы лыком шиты да по-банному крыты… Да! А я под козырек. Во, знай, мол, наших. Я, мол, всю английску историю изучил. Да! С любым американцем говорить способен.

— Мишка, Мишка, как по-французски свинья?

— Не по-французски. По-английски! Свинья будет брот.

— Хох-хо-хо-хо!!.

— А поросенок?

— Поросенок? Поросенок?.. А вы как думаете?

— А мы не знаем. Ты скажи.

— А ну вас к бабушке!.. у них поросят нету.

Раздался новый взрыв хохота: