Аркадий Иваныч, притихший, сидел на кочке, а Фимка, округлив ястребиные глаза, насмешливо смотрела на старика:

— Ну, что же ты?

Аркадий Иваныч, грустно тряхнув головой, чуть слышно проговорил.

— Уйди, Фима!..

— Уйти?

— Ступай…

— Душа-то, верно, радеет, да тело не владеет…

— Старость, Фимушка!

Из-под синих стекол по впалым щекам текли слезы. Девушка, тихо скользя меж кустов, ушла.

Все это видела Наталья. Она не любила Фимку, и та относилась к ней как к заклятому врагу.

Остановив Фимку, Наталья сказала:

— Не стыдно тебе над стариком галиться [5] , — потешаться?!.

— А тебе какое дело?.. Тоже нашлась наставница!..

— Нехорошо, девица!..

— Ты с Макаркой крутишь, я тебе не запрещаю.

— Эх ты, бессовестный человек!

Наталья пошла к Аркадию Ивановичу. Он попрежнему сидел на кочке, грустный, согнутый, подавленный. Она подошла к нему и, сев рядом, спросила:

— Что это ты, Аркадий Иваныч?..

— Да, так… Взгрустнулось что-то!..

— Слушай-ка, не позорь ты свою седую голову, гони ты эту лахудру от себя… Бедко [6] мне, как она смеется над тобой.

Киселев молча слушал.

— Добрый ты человек, а со злым человеком водишься — с Фимкой. Фальшивая она. Ты думаешь, она любя с тобой говорит?.. Яков Елизарыч ее к тебе подсылает, чтобы увести от станков, а они там без тебя, что хотят, то и делают.

— Знаю я, Наташа!

— Ну, а знаешь, так зачем так делаешь?..

— Дурак я старый!..

— Фимка с тобой ласковая, а на людях тебя всяко обзывает: и беспрокий, и старый гриб, и обабок рухлявый.

— Спасибо тебе, Наташа, — подняв очки на лоб и утирая слезы, проговорил Аркадий Иваныч, — только ты там не говори, что я реву… Слабенький я стал… Размяк… И верно, что старый обабок рухлявый. Все ведь мы думаем, что до самой смерти все крепки да молоды, потому душа-то, Наташенька, она не носится, не старится… Славная ты — добрая девушка… Одна ты здесь такая, как звездочка горишь… Вот ведь и одна ты со мной в лесу сидишь, а нет у меня к тебе поганых помыслов. Даже обидно иной раз сделается, когда подумаешь насчет тебя что-нибудь такое, этакое. Идти надо… Кончили, поди, там… Довели…

— Знамо дело, довели. Как им надо, так и довели.

— Знаю я… Уйду скоро от вас… Исаика Ахезин к вам будет ездить. Этого коршуна не проведешь, а я… Ну, да наплевать!..

Уходя из леса, он твердо решил, что больше не подойдет к Фимке.

С людьми он был ласков и тих. И люди его любили. Любили его и за игру на скрипке.

— Один я, как перст, — говорил он под хмельком, — Людей много, а я один.

И, взяв скрипку, начинал играть. Играл он с душой. Водил смычком по струнам, не видя и не слыша ничего вокруг себя.

— Музыка — разговор души моей, — говорил он. — Я думаю, а скрипица моя вам рассказывает, о чем я думаю. Только не понять вам слов моей скрипки… Понятны они только мне.

Очень часто Аркадий Иваныч, играя на скрипке, напевал потухшим голосом:

Жизнь на прииске разгоралась. Скоробогатовы большую половину платины сдавали частному скупщику — Трегубову.

Часто на прииске бывали кутежи.

— Угостить надо рабочих, а то вяло робят, — говорил Макар.

Яков скрепя сердце соглашался.

Лесные трущобы вздрагивали, разбуженные песнями, посвистом и хриплым ревом гурькиной гармошки.

Ефимка, — вихрастый, сероглазый, широконосый мальчуган, — мчался верхом на взмыленной лошади на ближайший казенный прииск Глубокий за водкой.

Подшмыгнув широкой ноздрей, он, как мяч, вскакивал на шустрого Рыжку и точно прирастал к хребту лошади. Исаия с острой усмешкой замечал:

— Шустрый парнишка-то.

— Бесенок, — подтверждал Яков, — пошлешь за чертенком, принесет сатану.

Не любил Макар, когда на эти пирушки являлся Ахезин. Проходя мимо, он нехотя кивал непрошенному гостю, а Исаия, как бы не замечая его недовольства, ласковенько спрашивал:

— Что это ты, Макар Яковлич, какой сегодня?

— Какой?

— Да во грустях, будто?