Суриков уходил. До полуночи он то тут, то там постукивал в доску, а потом заваливался спать, предварительно успокоив себя: «Куда что денется — кому-то надо!»

Однажды к Ефиму пришла Наталья. Она осторожно постучала в дверь и спросила:

— Не спишь, Ефимушка?.. Открой-ка!..

Ефимка обрадовался. Он удивленно спросил:

— Ты разве не уехала?

— Нет, чего-то не поехала… Скучно… У нас все уехали. Семен где-то еще здесь — тоже не уехал.

Она села на чурбан к печке. В избе было дымно, жарко, через открытую дверь с неба смотрела яркая звездочка. Ефимка бестолково перелистывал книжку.

— Давай, Ефимушка, почитай, я послушаю. Ты хорошо читаешь.

Мальчик добросовестно принялся за чтение. Наталья, облокотись на колени, не сводила с него глаз.

— Понимаешь, ты, про что прописано? — спросила она.

— Ага! Понимаю, — шмыгнув носом и тряхнув вихрастой головой, уверенно ответил Ефимка.

— Мне вот кажется, что в книжке все какие-то недомолвки. Ты вот читаешь про людей, и вижу я их, как живых, будто я их давно знаю, будто разговаривала с ними когда-то, а вот речи ихние непонятны мне. Чего-то в них не хватает. Иной вот хочет сказать правду… Вот так и ждешь, что он обольет правдой, как кипятком, а потом смотришь — не говорит, не скажет правду… Или впрямь люди привыкли недосказами жить, или пропечатывать не позволяют?

Наталья задумчиво смотрела в печку, где тлеющие угли, прикрытые тонким налетом пепла, светились золотой кучей. Они освещали розоватым светом лицо Натальи и отражались в черных глазах рубиновыми искрами.

Ефимка, положив подбородок на ладони, слушал Наталью, не понимая её, но чувствуя в ее словах грусть.

B двери влез Смолин. Он сел на порог и раскурил трубку.

— А мне так все понятно, — сказал он, — люди о правде только думать привыкли, а говорят о ней по за-угольям… Интересный у вас разговор… Я давно слушаю, как вы тут беседуете.

— А зачем так, Семен?

— Ну, зачем?.. Очень просто. Потому — люди привыкли жить в кривде. Народишка так привык врать, что это для него слаще меду кажется и выгодней. За правду пойдешь — себе навредишь, а кривдой-то хлестнет, как кнутом, — жизнь и бежит впритруску.

— Не знаю, — отвечала Наталья, опустив глаза в землю. — Я вот видела одного человека — приходил он к нам на рудник. Испугалась я тогда. Похож он был на бродяжку, а глаза у него добрые, добрые! Да ласковые такие. Встретил он меня в лесу одну и ничего… Я спросила его: «Почему, мол, ты бродяжишь?..» И испугалась, что спросила, жалко мне его стало. Он как-то удивленно на меня посмотрел, вздохнул и говорит: «Ничего ты не знаешь… Правду ищу», — говорит. А потом такую он мне правду сказал! Сроду я таких речей не слыхала, и страшно стало и как-то хорошо. Не расскажешь всего, что он мне говорил, так все понятно, и чем больше он говорил, тем светлее и теплее у меня делалось на душе. Эх! если бы это все случилось!

Наталья замолчала.

— Про что он тебе говорил? — прищурив глаза, спросил Семен.

— Ой, нет… Боязно… Страшно про это говорить. Только после этого, вот когда одна, так делается радостно. Вот чего-то как будто ждешь — думаешь, вот завтра что-то должно случиться. А когда на людях, так хочется… Какая-то досада на людей…

— Едак, — выколотив трубку, протянул Смолин. — А чего все-таки он тебе говорил?..

— Не знаю, как тебе рассказать… Вот и сейчас думаю об этом, так сердце как-то по-иному колотится.

Наталья на минуту смолкла. Она точно решала, говорить или нет. Потом, отбросив со лба непослушную прядку волос, сказала:

— Говорил, что мы живем обманутые… Обман, говорит, все, и царь, говорит, не царь, а ворог наш…

— Едак… — еще громче согласился Смолин. Глаза его, озаренные золотым блеском тлеющих углей, как-то страшно зажглись. Он порывисто выдернул из кармана кисет, набил трубку и закурил.

— Последнее время подходит, что ли? — так же задумчиво, глядя в печь, продолжала Наталья.

— Едак, едак, Наталья Федоровна, — правильно говоришь, что последнее время подходит… Это время уйдет, и народишка евонный вместе с ним уйдет, и мы с ним за компанию уйдем, и на место его новое время придет, и люди новые народятся. Эх, ядрена гуща… Слыхал я эту музыку-то, Наташенька! Шибко она гожа, только люди ее никак не могут уразуметь. Они свою правду учинили такую, которая для них выгодней.

— Ничего-то мы здесь в лесу не видим, не слышим ничего не знаем.

— Ну, как? Мы видим — Макарку с Яшкой, двух пауков… А так, правду говоришь… В лесу родились, пню молились, венчали нас вокруг ели, черти пели, рождены, видно, только для того, чтобы робить да спать, жрать одежду драть да винище лопать.

— А зачем так! Ты вот дельный мужик, а…

— Все мы дельные, если нас к настоящему делу приставить!

— Почему-то вот так выходит, что ни дельный — то и пьяница.

— Скучно, Наталья! Робишь, робишь — надоест… Ну, думаешь, что мол, ядрена гуща, и свинье бывает в году праздник. Ну, и рванешь!

— Я недавно читал книжку, как царь вином торгует, и картинку видел, — неожиданно сказал Ефимка.

— Чего-о, чего ты сказал?..

— Я… Я читал… В книжке, — смутился мальчик.