— А коли на то пошло… Ну, ладно… Я хочу отблагодарить тебя.

Макар быстрым движением насыпал на ладонь платины и протянул Ахезину.

— На, бери… Не ломайся… Ну?..

— Какой ты ретивый, — сказал Ахезин и, хихикнув, протянул желтую ладонь, согнутую совком.

Скоробогатов высыпал платину.

__ Ну, ладно, как благодарственность приму, — сказал Ахезин и спрятал «подарок» в замшевый мешочек. — Ну, так всего хорошего! До увиданья!

Ахезин вышел. Отец и сын, оставшись одни, молча смотрели друг на друга. Яков мял в горсти бороду, наматывал отделившуюся прядку волос на палец. Потом он перевел взгляд на платину, лежащую на столе. Макар, спокойно ссыпав ее в пакет, положил во внутренний карман пиджака и вышел.

Он остановился на бугре, с которого была видна часть разработок.

В стальном бусе дождя лениво ворочались у станков рабочие. Ходили по узким дорожкам кони, запряженные в двухколесные тележки-таратайки, возили песок к станкам. Звякали бадьи, шуршала галька на лопатах, сердито урчала вода в шлюзах. В сером тумане ненастья прииск казался оторванным куском земли, брошенным в мутную сырую яму.

Мысли Скоробогатова неслись в будущее. «Вот тут построю корпус для паровой машины, а тут поставлю бутару… На вскрышу надо начинать работу, нечего кротами рыться. Бестолочь».

Макар проходил мимо работ и наблюдал за рабочими, и ему казалось, что работают они лениво, часто садятся, вертят цыгарки, подолгу курят и даже при виде его — хозяина — не трогаются с места.

Он чувствовал свое превосходство. Ему казалось, что он крепче стоит на земле… что все — и станки, и люди, и лес, и земля — принадлежит ему.

Рабочие тоже чувствовали, как меж ними и Макаром раскрывается глубокая пропасть. Прежний Макар, словоохотливый, молодой, сильный, простой, становится замкнутым, отчужденным. Некоторые начинали побаиваться «хозяина» — Макара. Только один Смолин относился к нему по-прежнему. Улыбаясь в кудрявый ус и прищуривая один глаз, он сообщал:

— Ребята, «шибко-хозяин» идет.

И чем выше Макар поднимал голову, тем чаще Смолин обращался к нему запросто.

Как-то он сказал с озорной усмешкой:

— Макарша, дай-ка мне на сороковку, смерть охота сегодня напиться!

— Что я тебе за Макарша? — гордо спросил Скоробогатов.

— А кто такой?..

— Знай, с кем говоришь. Не Макарша я тебе, а хозяин!

— Сопляк!

— Чего-о?..

— Сопляк, говорю… Не слыхал, что ли?

Макар готов был броситься на Смолина, избить, прогнать с рудника. Хотелось показать свою силу — силу хозяина, но черный строгий взгляд забойщика смутил его. Потерять Смолина значило лишиться опытного забойщика. Сам он уже давно не работал — вел приисковое хозяйство, а Яков в своей синей суконной поддевке бестолково ходил от станка к станку, закинув руки назад и скаля зубы на работниц. Заходил в казарму, там прикладывался к четвертине, а к вечеру, напившись, уезжал на Глубокий.

В этот день под вечер с Глубокого приехал Ефимка. Промокший до нитки, сидя у раскаленной печки, он таинственно сообщил:

— Исаию Ивановича я седни видел — платину прятал он!

— Где? Куда прятал?

— В оглобли!

Рабочие, недоумевая, улыбнулись, а Ефимка, чтобы убедить их, торопливо перекрестился.

— Пра, и-богу, в оглобли!

— Да ну, не божись, в долг поверим! — сердито проговорил Смолин.

— Верно… Еду я по дороге, возле Каменки…

— И все у Каменки видит! Медведя — возле Каменки, оленя — возле Каменки.

— А мне больно нужно, — обиженно сказал Ефимка и смолк.

— Ну, ну, рассказывай, где, как ты его видел?

— Ну… — уж не так охотно начал Ефимка: — еду я, да до ветру захотел… слез с лошади, привязал да и сел под елку.

— А комары? — смеясь, спросили рабочие.

— Ничего, кусаются… только слышу, сзади меня кто-то возится.

— Ты опять, поди, думал медведь?..

— Ага!.. Я посмотрел, а там Ахезин… Заехал он в ельник, в густящий! Оглобли у него с дырками, где их в гужи-то закладывают.

— Ну?..

— Ну, он и засунул в них желтые мешочки, а дыры деревяжками заделал да грязью их замазал, а потом… Это, как ее… Выпятил лошадь — сел да и поехал… Да и запел — жалобно, по-божественному.

В праздничные дни Скоробогатовы уезжали с прииска и в своей казарме оставляли дневать Ефимку. В это время мальчуган чувствовал себя полным хозяином. С утра он принимался за обиход. Деловито сопя, растаскивал вещи по углам, подметал и заготовлял к ночи дрова, а вечером зажигал керосиновую лампу и, достав из-под застрехи книжку, садился читать. Книжки он брал на прииске Глубоком у машиниста Михаила Ивановича Лопатина.

Тихо подкрадывался вечер. Синие шиханы гор тускнели, сливались с завесой ночи. В густом простенке леса, позади казармы, замолкали пичужки, и лес точно сдвигался. Мальчик следил за этим, чувствуя свое одиночество. Ему казалось, что он заброшен в глухую тайгу. Чтобы отогнать тоскливую жуть, он затворял дверь избы на палку, брал книжку и читал громко.

Проходил мимо Никита Суриков и, стукнув балодкой в дверь, кричал:

— Ефимка, что не дрыхнешь?

— Читаю!..

— Ну, читай…