— А про это?

— Не умеешь ты, Матвей, быть сыщиком. Кто это тебя научил?.. Скоробогатов, наверно?

Телышков испуганно задергался.

— Я — нет!.. Что ты, Семен… Я просто так, — пробормотал он испуганно.

— То-то! К людям, которые тут не при чем, не лезь с такими допросами.

— Да нет!.. Ха-ха-ха! — вдруг фальшиво расхохотался Телышков. — Я знаю чего там написано, только непонятное слово есть.

— Какое?

Телышков смотрел в небо, как бы припоминая текст записки.

— Написано там… Будто всем царским слугам и эксплуататорам крышка будет. Я вот это слово не понимаю.

— А это про тебя, — усмехнулся Смолин.

— Чтой-то, я что за эксплуататор?

— Ну, значит, помогаешь хозяину!

Телышков, уходя от Смолина, думал: «Умен, смело говорит, и не узнаешь от него ничего».

После этого, он, толкаясь среди рабочих, с Семеном не заговаривал, боялся. Боялся и Скоробогатову передать разговор со Смолиным. В жгучих глазах забойщика он видел угрозу.

Вскоре новое событие поразило Скоробогатова.

В обеденный перерыв рабочие часто собирались у Мелентьича Сереброва.

Они приходили посмотреть на Мелентьичевы выдумки. Им очень нравился «казачок Васька» — картонный солдатик. Пообедав и спрятав красный узелок с оставшимся хлебом, Смолин первый начинал:

— Ну, Мелентьич, давай, кажи Ваську, где он у тебя?

— Погоди, ребята, обедает! — отвечал Мелентьич, улыбаясь сухим добрым лицом. Потом, когда рабочих собиралось больше, он доставал своего «Ваську» из железной коробки, чертил мелом круг на полу, а потом бросал в середину круга казачка с большими усами, в широкополом картузе, говоря: — «Будь проклятый, лежи, пока не запляшешь», а сам уходил «заговариваться».

Рабочие, улыбаясь, ждали Мелентьича, а тот, возвратившись, говорил:

— Трудно, ребята, — к Баландихе ходил заговариваться.

— Почему?

— Чтобы Васька плясал, нужно заговариваться у печки, которая три дня не топлена. Ну, а Баландиха как раз пирует, печку не топит.

Мелентьич садился в очерченном кругу на пол, расшарашив ноги. Потом, поставив казачка на ноги, которые беспомощно болтались, начинал:

— Спляши, Вася, не в угоду богу, а на потеху честному народу, чорту для повадки, нам с тобой для порядка!

С этими словами он принимался взмахивать прутом, постукивать им в пол. Казачок подпрыгивал, выламывал ноги, сосредоточенно смотря большими глазами и покачивая усами, похожими на загнутые собачьи хвостики.

Взрыв хохота заглушал незатейливые песенки Мелентьича, под которые плясал «казачок Васька».

Мелентьич без улыбки, точно выполняя какое-то серьезное дело, управлял казачком, искусно маскируя черную нитку, привязанную выше локтя.

Когда под руками не было нитки, он отвечал на просьбы рабочих, — показать «Ваську-казачка».

— Запировал у меня Васька!

Мелентьича любили за его добрый веселый нрав. Маленький, черненький, с умными, смеющимися добрым смехом глазами, он был особенного склада человек. Он умел находить во всех звуках музыку. Подвыпив, он настороженно прислушивался к пению бесконечной цепи ковшей:

— Во, слышишь, как напевает? Занятно!

Эти песни он слышал, когда на душе было грустно… а когда был он весел, — в шуме трансмиссий и в посвистывании ремней слышались ему веселящие, бодрые звуки.

Он передергивал плечами в такт ритмическому звяканью муфт и шестерен:

— Во, слышишь?.. Плясовая!..

Ноги его начинали выделывать замысловатые колена. Весь он зажигался и, подбоченясь, прохаживался. Рабочие расширяли круг:

— Славно!..

— Эх, дуй-те горой!

Легкий, он взлетал, кружась волчком, приседал, вскинув руки, падал на колени, ложился на живот, неуловимо быстро вскидывался, садился на землю и полз по кругу, ударяя себя в грудь ладонями.

Слышался гул одобрений и смеха.

— Ай, Мелентьич!

— Здорово ездит!

— Ничего, на заднице не репу сеять — стерпит!

Сегодня Серебров был в приподнятом настроении.

С утра он возился с Ефимкой Сизовым, показывая ему, как должен работать хороший слесарь. Брал молоток и зубило и рубил железо, картинно взмахивая молотком. Бить по бойку зубила молотком Мелентьич умел виртуозно, — на маху перевертывал молоток, ударяя бойком, остряком и пластыо.

— Жаль только, что робить мы учимся не для себя, а для хозяина, — говорил он. — Вот сколько раз ударишь, столько копеек в пузо вобьешь хозяину.