Умоститься, покряхтит, ладошку под щеку сунет, и нет его, родимого. Только и успеет кольнуть вместо «спокойной ночи» бесплатно добытым угольком, да вздохнет, тяжеленько так. И спит, как сурок. Не храпит, не свистит носом.

У него была особая манера кушать хлеб. Отщипнет крошку от пайки, бесцветными, печальными, как у обезьяны, глазками туда-сюда стрельнет, не намылился бы какой уголовник отнять ее, кровную, и в рот. Долго жует, растирает почти беззубыми деснами. Проглотит. Снова отщипнет. А корку, в конце концов, Борису Федоровичу сунет.

— На, мне не угрызть.

Поначалу Борис Федорович стеснялся брать корки у старика. Тот, знай, усмехался.

— Бери, дурачок стеснительный, не бросать же.

— А ты ее в баланде размочи.

— Хлебушек в баланду пихать одно расстройство. Дюже она смурна, баланда эта.

Хлеб от баланды по качеству мало, чем отличался, черный, тяжелый, глеклый. Тоже смурной, если судить по определению старика.

В одном не сходились они. Старый бухгалтер уверял, что держать Бориса Федоровича, и иже с ним, за колючей проволокой государству прямая выгода. Страна велика, зоны раскиданы по ней, как рябины на оспенном лице. Вот и пользуется власть рабским трудом, чтобы жить в свое удовольствие, «как при коммунизме».

Борис Федорович не соглашался, хмуро смотрел на деда, недовольно бросал:

— Тоже придумал. Я, хоть и зэк, а все равно для народа работаю. И власть у нас не какая-нибудь, а народная. И чтобы ты знал, сам товарищ Сталин скромно живет, не как буржуй какой, понял?

Устраивать дискуссии не приходилось. Артемий Иванович умолкал, поглядывал на соседа из-под клочковатых седых бровей.

— Блаженный Августин ты, сынок, вот, что я тебе скажу. Ладно, веруй, коль так. С верой, равно как с надеждой, жить легче.

Помогла ли ему именно эта вера, неизвестно. Нежданно-негаданно шахтерская карьера Бориса Федоровича закончилась. Трудовую деятельность в качестве осужденного по 58-й статье, пункт 6 (подозрение в шпионаже) он продолжил на поверхности земли в строительной бригаде, разнорабочим. Будто какие-то силы сговорились сначала дать ему попробовать, почем фунт лиха, а потом ослабили хватку.

Строительная бригада тоже не конфета, хоть и появилась возможность время от времени разгибать спину, а то и посидеть в укромном уголке вместе с другими филонщиками. Тоже и бригадир попался не сволочной, а с пониманием.

Работяги приняли Бориса Федоровича настороженно. Коллектив бригады был, как говориться, притертый, а у нового человека мало ли что может быть на уме.

Но открытую и бесхитростную душу его скоро постигли и перестали коситься. Штукатур Фомченко, человек с умным прищуром, однажды ткнул его в бок кулаком:

— А ты, цыган, ничего мужик. Не тушуйся, поладим.

Странно, в тюрьме, да и теперь, в зоне очень многие в нем узнавали цыгана. Голова обрита, передние зубы выбиты, черен с лица, — так и остальные белизной не отличаются, — а вот, поди ж ты. И не то, чтобы ему кличку такую давали, нет, его распознавали именно по национальной принадлежности.

«Интересно, — думал Борис Федорович, — сколько лет пробыл русским, и вдруг обратно в цыгана превратили». Он думал об этом без всякой обиды, снисходительно усмехаясь в душе.

А в иные, особенно тяжелые минуты в глубине шахты, ему начинало казаться, будто этих русских лет в его жизни и не было. Ни колонии не было, ни комсомола, ни института, ни интереснейшей работы в Ташкенте, ни жены, ни детей, ни даже самого опасного периода — войны. Казалось, будто он из табора сразу шагнул в застенок.

Чтобы избавиться от наваждения, ему приходилось совершать духовное усилие и ждать, чтобы прошлое возвратилось на свои места.

И тогда всплывало перед внутренним взором милое, улыбчивое лицо жены Любушки, славные мордашки детей, приходили на память фронтовые друзья. Видел их, словно вчера расстались, словно он продолжает быть с ними, в кругу священного фронтового братства.

Да пусть бы он до конца своих дней сидел в землянке под Сталинградом, чем зона! От этой мысли ему становилось во сто крат больней.

На строительных работах Борис Федорович тоже не задержался. Месяца через полтора его вызвали к начальнику лагеря.

Борис Федорович явился, отрапортовал, как положено, краем глаза приметил находившегося в кабинете незнакомого человека в штатском, и сердце его екнуло. Дело пересмотрели! Они пересмотрели дело без всякого письма и просьб с его стороны…

Но ему задали совершенно неожиданный вопрос:

— Почему скрыли высшее образование?

У Бориса Федоровича опустела голова, непроизвольно сжались и разжались кулаки. Он равнодушно пожал плечами.