Бумага теперь у него была, имелась в насосном отделении и чернильница с ручкой. Оставалось уловить благоприятный момент.

Такой момент представился, письмо было написано и отправлено по официальным каналам лагеря. Писать письма Сталину никто не запрещал.

В бараке Борис Федорович сказал деду:

— Я написал письмо.

— Зря, — отозвался Артемий Иванович, — зря, сынок, помяни мое слово.

Но Борис Федорович стал жить надеждой. Он понимал, что пересмотр дела потребует много времени. И когда на следующий день, после ужина и проверки его вызвали из барака и велели пройти к уполномоченному, Борис Федорович даже не подумал о письме.

От малопривлекательного капитана ничего хорошего ждать не приходилось — этот налево-направо раздавал зуботычины, и не мог жить без того, чтобы за день одного-другого зэка не засадить в карцер.

К величайшему удивлению, Бориса Федоровича ждал достаточно теплый прием. Капитан предложил сесть и спросил о здоровье.

Борис Федорович сел на краешек венского стула, слегка расслабился и сдержано ответил:

— Спасибо, ничего. На здоровье не жалуюсь.

Он не солгал. Старая рана, вот удивительно, с некоторых пор перестала его беспокоить. Он ел отвратительную лагерную еду, и ничего. Сбылось пророчество хирурга Василия Осиповича: «На первых порах будет болеть, потом пройдет».

Следующий вопрос капитана ошарашил Бориса Федоровича. У него даже брови поползли вверх.

— Вы коммунист?

Борис Федорович опустил глаза, двинул желваками и через силу глухо выдавил из себя:

— Я исключен из партии.

— Это мы знаем. Но в душе ведь вы остались коммунистом, не так ли?

«На кой черт тебе моя душа?» — подумал Борис Федорович, криво усмехнулся и глянул в глаза капитана.

Капитан весело хмыкнул.

— Вы не ответили на мой вопрос. Да или нет?

— Да, — выдавил из себя Борис Федорович, и сам подивился тому, как трудно далось ему это «да». С чего бы вдруг?

— Очень хорошо, — прозвучало в ответ, — раз так, я призываю вас начать оказывать нам небольшую помощь. Подождите, — сделал он предупредительный жест, — не торопитесь с ответом. Подумайте. У вас сейчас неплохая работа. Со своей стороны мы постараемся сделать некоторые послабления в смысле условий жизни. Питание там, то да се. Ну, сами понимаете. Может случиться, поможем и срок скосить.

Борис Федорович похолодел. Они хотят сделать из него стукача, вертухая! Страх охватил его, парализовал волю. Мелкий подлый страх из области чего-то атавистического. Ведь если в их власти скосить срок, в их власти и увеличить его. Перевести на другую работу… Ему вдруг смертельно жалко стало расставаться с полюбившимися умными машинами, даже с мастером Калюжным и его привычкой мурлыкать себе под нос один и тот же мотивчик полузабытой довоенной песни.

Он ответил капитану так, словно не он говорил, а кто-то другой за него, глухим простуженным голосом.

— Я не смогу быть полезным вам.

Капитан сделал предупредительное лицо.

— Но я же не пояснил, что от вас требуется.

— Что тут понимать? Я… не смогу.

— Значит, не хотите сотрудничать с нами?

— Нет.

Капитан растянул в улыбке рот.

— Интересно узнать почему?

Борис Федорович чуть было не попал в расставленную ловушку. Ответить на прямо поставленный вопрос было необычайно трудно. Мысли сжались в поисках ответа, и вдруг он пришел сам собой.

— Видите ли, я по происхождению цыган.

— Цыган? — капитан искренне удивился, и в голосе его послышалось разочарование, — но в вашем деле написано «русский».

— Написано, да. Только это неправда. Еще в колонии, когда на рабфак поступал, переменили. Но я цыган. У нас не принято.

— Что не принято?

— Ну, вот, ваше предложение.

Капитан не стал больше с ним разговаривать.

— Ступай, коли так. Цыган.

«А интересно, — весело подумал Борис Федорович, уходя от опера, — неужели нашего брата и впрямь в стукачи не берут?»

Он стал ждать для себя перемен к худшему. Время шло, ничего не происходило.

Это случилось через месяц и восемь дней. Бориса Федоровича затребовали в административное здание. Подтянутый, в аккуратно пригнанной форме, широкоплечий лейтенант с откормленной харей не поднял глаз на вошедшего. Он разбирал на столе какие-то бумаги. Борис Федорович минут пять простоял у двери, мял за спиной в руке сдернутую с головы шапку.

Наконец, лейтенант удостоил Бориса Федоровича беглым взглядом, потянулся к отдельно лежащему листку, буркнул: