– А что… – моя боль, кипящее олово, отливается в ярость. – А что вы мне

сделаете?! Что вы мне сделаете-­-то?! А?!! – кричу я ему в ответ. – Что?!

Черные глазницы пялятся мне внутрь.

– Не здесь, – говорит доктор.

– Ничего вы мне не сделаете! – я юлой выкручиваюсь. – Мы все равно

свалим отсюда! – проскальзываю у старшего между ног и выбегаю

через кабинет, через затрепыхавшихся пациентов, в коридор.

Мчусь к лифту, влетаю в него, жму все кнопки сразу – вдруг вспоминаю

сто лет назад, в детстве, слышанную байку, что в интернате есть еще и

нулевой этаж, через который сюда и попадают новички. Мол, если нажать все

кнопки одновременно и подержать определенное время, тебя доставят то ли

вверх, то ли вниз – на этот тайный уровень…

Дверь закрывается, лифт ползет куда-­-то. Если нулевого этажа не

существует, мне хана.

Когда створки разъезжаются, я не могу определить, на каком этаже

очутился. Белые стены, белый потолок… В коридоре никого. Я, оскальзываясь,

бегу вперед мимо запертых дверей, ища хотя бы одну открытую.

Наконец вижу проем. Ныряю в него, не понимая еще, куда попал,

прижимаюсь к стене, сползаю по ней. Почему за мной нет погони? Старший

вожатый ни за что не простит мне этой выходки… Не простит, что я видел

окно и смотрел в него, что узнал про выход.

Оглядываюсь.

Я в кинозале; он совсем пустой, и свет тусклый – все сейчас на занятиях.

Медленно проползаю через ряды, забиваюсь в дальний угол, вызываю

плейлист, прошу «Глухих».

Включаю с самого начала.

Меня колотит озноб. Чтобы согреться, забираюсь на сиденье с ногами,

прячу подбородок в коленях.

Титры.

Я сижу на нагретых досках веранды, рядом со мной стоит пара детских

сандалий; в приоткрытой оконной створке вижу настоящего живого кота –

толстого, бело-­-рыжего. Бриз покачивает коконы кресел, в которых спиной ко

мне сидят два человека – мужчина и женщина. Синяя струйка дыма на

короткий миг возникает в воздухе – и тут же исчезает, размазанная ветром.

Смотрю на велик, который я, накатавшись, бросил в траву. По

хромированному бликующему звонку ползет муравей. Солнце, закатываясь за

зеленый холм, увенчанный старой церквушкой, на прощание целует мне руки.

Мне хорошо, покойно и удивительно мирно. Я на своем месте.

– Давай смоемся отсюда… Одному у меня не получится, а вдвоем… –

говорю я Девятьсот Шестому.

Он не отвечает.

Я чувствую, что воздух вокруг становится вязким, плотным, как вода,

что его, как чернила каракатицы, наполняет, мутит надвигающаяся беда.

Несчастье нависает переполненным выменем над домом из кубиков,

придавливает своими набухшими сосцами сидящих в креслах; нам всем скоро

сосать его яд.

Но я притворяюсь, что это все не сейчас, не со мной. Ставлю видео на

паузу, ставлю на паузу время, чтобы отвратить неотвратимое.

– Ну че, глиста? – слышу за спиной.

Пятьсот Третий! Его голос! Мне не надо оборачиваться, чтобы понять,

кто говорит со мной. Поэтому, вместо того, чтобы тратить время на лишние

движения, я сразу рвусь вперед. И не успеваю.

Мою шею запирает его локоть. Он рвет меня назад и вверх,

выкорчевывая меня из моего гнезда, придушивая и перетягивая на задний

ряд. Я извиваюсь, стараюсь освободиться – но его жилистые руки окаменели,

я не могу разжать замок.

– Не смей! Не смей! Я… Я… Я им… фффсе рассскажшууу….

Я дрыгаю ногами – хоть за что-­-нибудь зацепиться бы, хоть какую-­-

нибудь бы опору…

– А ты что думаешь… Они не знают?. – говорит он мне в шею.

Пятьсот Третий смеется сипяще: «Ххххх…» -­- и продолжает удавливать

меня; его дыхание щекочет мне затылок. Я пытаюсь бить назад, надеюсь

попасть ему по яйцам, но он держит меня как-­-то хитро, и я все промахиваюсь;

а даже если бы и попал – с воздухом из меня ушли все силы, удар получился

бы слабый, как во сне.

– Мне поручили… Тебя… Наказать…

Он свободной рукой нашаривает пуговицу на моих штанах, рвет ее,

сдергивает штаны вниз – до колен. Мою спину трогает что-­-то маленькое,