моторные лодки, космические челноки, трубящие боевые слоны, люди в

смокингах и в окровавленной военной форме, парусные корабли, реактивные

глайдеры… Вся история человечества проносится в дыму и хаосе из ниоткуда

в никуда.

А на моем экране – стоп-­-кадр. Дом из кубиков, кресла-­-коконы,

сигаретный дымок, легкое платье, белый медведь с серебряными глазами.

У Девятьсот Шестого – брошенный в траву велосипед, детские

сандалии на коричневой веранде, огромные окна.

Горизонт у нас общий: изгибы изумрудных тосканских холмов под

небесной лазурью, кипарисовые веретена, рассыпающиеся часовенки из

желтого камня. Бежевый дом с дощатой верандой находится под Флоренцией

четыреста лет назад.

Мы не обсуждаем, почему раз в десять дней мы садимся с ним рядом, и

перед тем, как приняться за прилежный просмотр кино о войнах и

революциях, включаем «Глухих» и вместе прокручиваем первые минуты – до

того момента, как стихают струны и колокольчики. Это наш заговор. Нас

связывает обет молчания. Я хотел заговорить с ним, но не так. Не об этом!

– Заткнись, я тебе сказал! – я пихаю Девятьсот Шестого в грудь. – У всех

преступники, а у тебя нет?!

– А мне до вас всех дела нет! Моя мать – честный человек!

– Конечно! – горячо поддерживает Двести Двадцатый. – Так ей и скажи!

– И скажу!

– Да пошли вы все!

Я вскакиваю со своего места и ухожу, злой на этого несчастного идиота.

Раз он такой храбрый, пускай выворачивает душу на изнанку перед рыжим

стукачом, мне плевать. Что мог, я сделал – и дальше подставляться из-­-за его

упертости не намерен!

А что еще я могу сделать?

Ничего!

– Сам виноват! – кричу я Девятьсот Шестому, когда вожатые

уволакивают его, сопротивляющегося, раскрасневшегося, в склеп. –

Дебил!

Остальные смотрят молча.

Каждый день я ищу его глазами в столовой, на построении.

Задерживаюсь, проходя мимо комнат для собеседования. Вслушиваюсь по

ночам – вдруг в коридоре шаги, вдруг его выпустили? Мне не спится.

– Я сбегу отсюда! – однажды слышу я собственный голос.

– Замолчи и спи. Отсюда нельзя сбежать, – шепчет мне Триста Десятый,

крепыш с черно-­-белым зрением.

– А я сбегу!

– Не говори так. Ты же знаешь, если они нас услышат… – лепечет

пассивный серафимчик Тридцать Восьмой.

– Пусть слушают. Мне плевать.

– Ты что?! Забыл, что они сделали с Девятьсот Шестым?! Его в склеп

забрали! – Тридцать Восьмой сипнет от страха.

Я хочу сказать «Я тут ни при чем!» или «Я его предупреждал!», но

вместо этого говорю совсем другое.

– Ну и что?

– Его же до сих пор не выпустили оттуда… А сколько времени прошло!

– Девятьсот Шестой не собирался никуда бежать! – встревает подлец

Двести Двадцатый. – Его за другое так! Он про родителей говорил. Я

сам слышал.

Ему мало Девятьсот Шестого. Сдал одного, теперь хочет использовать

его историю как наживку для других…

– И что рассказывал? – клюет кто-­-то из другой десятки.

– Заткнись, Двести Двадцать! Какая разница, что он там нес! – у меня

сжимаются кулаки.

– Не заткнусь. Не заткнусь.

– Ты нас всех подставляешь, гнида! – кричу я ему шепотом. – Хватит о

родителях вообще!

– А тебе что, не хочется знать, где они сейчас? – подначивает он меня. –

Как у них дела?

– Вообще никак! Я просто хочу сбежать отсюда, и все. А вы все

оставайтесь тут тухнуть! И всю жизнь ссытесь от страха себе в койку!

– Давайте спать, а? – примирительно просит Тридцать Восьмой. – И так

до побудки уже всего ничего осталось!

Двести Двадцатый удовлетворенно замолкает. Моего выступления ему

вполне хватит для жирного, наваристого доноса. Я хочу разбить ему нос, хочу

вывернуть ему руку, хочу, чтобы он кричал и просил отпустить, хочу зубы ему

повыбивать. Давно хочу – и ничего не делаю, ссыкло.

– Вот-­-вот. Заткнись уже, Семьсот Семнадцать! А если они и правда все

слышат? – поддакивает ушастый и прыщавый Пятьсот Восемьдесят

Четвертый, не снимая на всякий случай повязки.