– Сам заткнись! Ссыкло! – кричу ему я. – А не боишься, что они увидят,

как ты теребишь свою…

Открывается дверь. Я изо всех сил, почти вслух, прошу, чтобы это был

Девятьсот Шестой.

«Думаю отсюда сбежать. Не хочешь со мной?».

Пользуюсь каждой возможностью. Стараюсь улизнуть с занятий,

притворяюсь больным, по нескольку раз за ночь отпрашиваюсь в сортир – все

для того, чтобы одному пройти по коридорам, приглядываясь,

прислушиваясь.

Белые гладкие стены, ряд белых дверей без ручек, назойливый белый

свет с потолка. У коридора нет конца – он закругляется, и с обеих сторон

прячется сам в себе: проем скрывается за поворотом. Если пойти вперед,

попадешь туда же, откуда вышел. Геометрия.

Потолок не только светит, но и смотрит. Он весь – одна система

наблюдения с тысячью глаз, но зрачков ее не видно – они сплошь затянуты

молочным бельмом. Из-­-за этого бельма не знаешь, видят ли тебя сейчас,

поэтому приходится вести себя так, будто тебя видят всегда.

Спрятаться негде. Тут нет тупиков, нет темных углов – и нет углов

вообще, нет закутков и нет даже щелей, в которые можно было бы забиться.

Нет окон. Ни единого окна. Об окнах я знаю из кино.

Из интерната нет выхода. Это пространство замкнуто, как яйцо

изнутри.

Тут всего три этажа, соединенные лифтом с тремя кнопками. И каждый

из трех этажей выглядит точно так же, как этот. На первом – ясли, где держат

самую мелюзгу, на втором – младшие, до одиннадцати лет, на третьем –

взрослые, от двенадцати и до конца.

Все двери в круглом коридоре одинаковые, и ни на одной нет надписей.

На третьем этаже их тридцать. Со временем учишься запоминать, где какая.

Четыре спальных палаты, санблок, зал собраний, девять лекториев,

четыре спортивных зала, дверь в комнаты для собеседований, спальня

вожатых и кабинет старшего вожатого, кинозал, пять рингов, столовая, лифт.

Я обхожу двери одну за одной, в тысячный раз пересчитывая, чтобы

убедиться: их действительно тридцать, я ничего не пропустил.

Вспоминаю, как искал отсюда выход, еще когда был совсем мелким;

карта первого этажа выжжена на моей глазной сетчатке, до того часто я

рисовал ее и разглядывал. Те же тридцать дверей: три палаты, спальня

вожатых, кабинет старшего, санблок, зал собраний, три спортзала, игровая,

пять рингов, десять учебных классов, кинозал, дверь в комнаты для

собеседований, столовая, лифт.

Ни одна дверь не ведет наружу. Помню, маленьким я думал, что выход

из интерната должен быть где-­-то на втором или на третьем. Когда подрос и

меня перевели на второй, мне оставался только третий. Теперь, когда я живу

на третьем, мне кажется, что я, наверное, просто плохо искал на первых двух

этажах.

Нас с самого начала приучают к мысли, что отсюда нет выхода. Но ведь

должен быть вход! Ведь мелкие тут откуда-­-то берутся!

Я терпеливо обхожу дверь за дверью; на занятиях осматриваю

аудитории и ринги. Все стены гладки и герметичны; если тереться о них

чересчур назойливо, они начинают покалывать током.

Меня вызывают в комнату для собеседований. Интересуются, почему я

так себя веду, и, увлекшись, ломают мне безымянный палец на левой руке.

Адская боль; палец торчит, согнутый в обратную сторону. Я смотрю на него и

понимаю, что меня теперь должны отправить в лазарет. Хорошо: так я смогу

попасть на второй этаж и проверить его заново.

– Что ты ищешь? – спрашивает меня вожатый.

– Выход, – говорю я.

Он смеется.

Когда я жил на первом, пацаны перед сном шептались, что интернат

закопан на глубине нескольких километров, что он находится в бункере,

устроенном в гранитном массиве. Что мы – единственные, кто пережил

ядерную войну, и что мы -­- надежда человечества. Другие клялись, что мы

заключены на борту ракеты, отправленной за пределы Солнечной системы, и

должны стать первыми колонистами, которые будут осваивать Тау Кита.

Простительно: нам было лет по пять-­-шесть. Вожатые уже тогда прямо

говорили нам, что мы – отбросы и преступники, что нас засунули в это