— Что это такое? Да ты врешь, Николай Иванычъ! Удивилась Глафира Семеновна, вырвавъ у мужа бумагу.

— Вовсе не вру. Написано, какъ видишь, по русски. Кто-нибудь изъ русскихъ, бывшихъ здсь, на смхъ далъ ему этотъ аттестатъ, а онъ, думая, что тутъ и не вдь какія похвалы ему написаны, хвастается этой бумагой передъ русскими.

— C’est moi… c’est moi! — тыкалъ себя въ грудъ проводникъ и кивалъ головой.

— Да онъ презабавный! засмялся Конуринъ. — Дйствительно комикъ. Рожа у него преуморительная.

— И въ самомъ дл кто-то на смхъ далъ ему дурацкій аттестатъ, сказала Глафира Семеновна, прочитавъ бумагу и прибавила. — Вдь есть-же такіе безобразники!

— Шутники… проговорилъ Николай Ивановичъ. — Римъ городъ скучный: развалины, да развалины и ничего больше — вотъ и захотлось подшутить надъ итальянцемъ.

— Само собой… Не надо его отгонять. Пусть потомъ и насъ позабавятъ на улиц, прибавилъ Конуринъ.

— Да вы никакъ съ ума сошли! сверкнула глазами Глафира Семеновна. — Срамникъ! Букашекъ-таракашекъ вамъ отъ него не надо-ли!

— Зачмъ букашекъ-таракашекъ? Мы люди женатые и этимъ не занимаемся.

— Знаю я васъ, женатыхъ! Алле, синьоръ. Не надо, — передала она бумагу проводнику, махнула ему рукой и отвернулась.

Проводникъ недоумвалъ.

— C’est moi, madame, c’est moi… продолжалъ онъ тыкать себя пальцемъ въ грудь.

— Да пусть ужъ насъ до папы-то проводитъ, вставилъ свое слово Николай Ивановичъ. — Человкъ знающій… Все-таки съ русскими, оказывается, возился. А что до букашекъ-таракашекъ, такъ чего ты, Глаша, боишься? Вдь ты съ нами.

Глафира Семеновна не отвчала и ускорила шагъ. Проводникъ продолжалъ идти около нихъ и время отъ времени длалъ свои объясненія.

Но вотъ соборъ осмотрнъ. Они вышли на паперть. Проводникъ стоялъ безъ шляпы и, сдлавъ прекомическое лицо, просительно улыбался.

— Да дамъ, дамъ на макароны, — кивнулъ ему Николай Ивановичъ. — Покажи намъ теперь только папу. Глаша! Да спроси его, гд и какъ намъ можно видть папу.

— Ахъ, не хочется мн съ такимъ дуракомъ и разговаривать!

— Да дураки-то лучше. Папъ… Папъ… Понимаешь, мусье, намъ намъ надо видть.

— Ну вулонъ вуаръ намъ… — сдалась Глафира Семеновна, обратившись наконецъ къ проводнику.

Тотъ заговорилъ и зажестикулировалъ, указывая на лвую колонаду, прилегающую къ паперти.

— Что онъ говоритъ? — спрашивали мужчины.

— Да говоритъ, что папа теперь нездоровъ и его видть нельзя.

— Вздоръ. Знаемъ мы эти уловки-то! Покажи намъ папъ — и вуаля…

Николай Ивановичъ вынулъ пятифранковую монету и показалъ проводнику. Проводникъ протянулъ къ монет руку. Тотъ не давалъ.

— Нтъ, ты прежде покажи, а потомъ и дадимъ, сказалъ онъ. — Дв даже дадимъ. Да… Глаша! Да переведи-же ему.

— Что тутъ переводить! Онъ говоритъ, что дворецъ папы можно видть только до трехъ часовъ дня, а теперь больше трехъ. А самъ папа боленъ.

Николай Ивановичъ не унимался и вынулъ маленькій десятифранковый золотой.

— Вуаля… Видишь? Твой будетъ. Гд дворецъ папы? Гд пале? приставалъ онъ къ проводнику. Пале де папъ.

Проводникъ повелъ ихъ подъ колонаду, привелъ къ лстниц, ведущей наверхъ и указалъ на нее, продолжая говорить безъ конца. Вверху на площадк лстницы бродили два жандарма въ треуголкахъ.

— Вотъ входъ во дворецъ, папы, пояснила Глафира Семеновна:- Но все-таки онъ говоритъ, что теперь туда не пускаютъ. И въ самомъ дл, видишь… даже солдаты стоятъ.

— Что такое солдаты! подхватилъ Конуринъ. — Пусть сунетъ солдатамъ вотъ эту отворялку — и живо насъ пропустятъ. Мусье! Комикъ. Вотъ теб… Дай солдатамъ. Ужъ только бы въ нутро-то впустили!

Онъ подалъ проводнику пятифранковую монету.

— Доне о сольда… доне… посылала проводника Глафира Семеновна на лстницу.

Тотъ недоумвалъ.

— Иди, или… Ахъ, какой не расторопный! А еще проводникъ съ аттестатомъ, сказалъ Николай Ивановичъ. — Ну, вотъ теб и анкоръ. Вотъ еще три франка… Это ужъ теб… Теб за труды. Бери…

Проводникъ держалъ на рук восемь франковъ и что-то соображалъ. Черезъ минуту онъ отвелъ Ивановыхъ и Конурина въ колонны, таинственно подмигнулъ имъ, самъ побжалъ къ лстниц, ведущей въ Ватиканъ, и тамъ скрылся.

— Боялся должно быть на нашихъ-то глазахъ солдатамъ сунуть, замтилъ Конуринъ.

— Само собой… поддакнулъ Николай Ивановичъ. — Ну, что-жъ, подождемъ.