Онъ всполоснулъ водой ротъ и сдлалъ глотокъ, но ротъ и горло еще пуще зажгло. Оберкельнеръ стоялъ поодаль и улыбался.

— Чего смешься-то, дуракъ! крикнулъ на него Николай Ивановичъ, тоже попробовавшій закуски и тотчасъ-же ее выплюнувшій. — Кескесе, ты намъ подалъ? спрашивалъ онъ его, тыкая въ тарелку.

Спрашивала и Глафира Семеновна, испугавшаяся за Конурина, все еще сидящаго съ открытымъ ртомъ. Оберкельнеръ сталъ объяснять.

— Перецъ… Маринованный перецъ… Стручковый перецъ… Видите, красный перецъ… перевела она мужчинамъ.

— Мерзавецъ! Да разв стручковый перецъ дятъ со стручкомъ?

— Онъ оправдывается тмъ, что я у него спросила какой-нибудь попикантне закуски — вотъ онъ и подалъ, стараясь угодить русскимъ.

— Угодить русскимъ? Угодилъ — нечего сказать! все еще плевался Конуринъ. — Дьяволамъ это жрать, въ пекл, прости Господи мое прегршеніе, что я неумытыхъ за столомъ поминаю, а не русскимъ! Неси назадъ свою закуску, неси! махалъ онъ рукой. — Перцемъ стручковымъ вздумалъ русскихъ кормить! Я думалъ, онъ икорки подастъ, балычка или рака варенаго.

Оберкельнеръ извинялся и сталъ убирать закуску и коньякъ.

— Нтъ, ты коньякъ-то, мусье, оставь… Пусть онъ тутъ стоитъ, схватился за бутылку Николай Ивановичъ. — А вотъ этотъ ядъ бери обратно. Должно быть на самоварной кислот онъ у нихъ настоенъ, что-ли, отиралъ онъ салфеткой языкъ. — Вдь вотъ чуточку только откусилъ, а весь ротъ зудитъ.

— А у меня даже языкъ пухнетъ… Чужой языкъ во рту длается, сказалъ Конуринъ. — Надо будетъ вторую рюмку коньяку выпить, такъ авось будетъ легче. Наливай, Николай Ивановъ, а то ужасъ какъ деретъ во рту.

— Да неужели ужъ такая сильная крпость? спросила Глафира Семеновна. Кажется, вы притворяетесь, чтобъ придраться и выпить еще коньяку.

— Купоросъ, матушка, совсмъ купоросъ — вотъ до чего.

— А оберкельнеръ говоритъ, что это у англичанъ самый любимый салатъ къ жаркому.

— Провались онъ съ своими англичанами! Да и вретъ онъ. Гд англичанамъ такую ду выдержать, которую ужъ русскій человкъ не можетъ выдержать.

Конуринъ продолжалъ откашливаться и отплевываться въ платокъ. Сидвшіе за столомъ, узнавъ отъ оберкельнера въ чемъ дло, съ любопытствомъ посматривали на Конурина, посмивались и перешептывались. Подали супъ. Одно мсто передъ Ивановыми и Конуринымъ было не занято за столомъ, но передъ приборомъ стояла початая бутылка вина, перевязанная красной ленточкой по горлышку. Очевидно, на это мсто дожидали кого-то и вотъ когда супъ былъ съденъ сидящими за столомъ, явилась красивая, стройная молодая женщина, лтъ двадцати пяти, въ черномъ шелковомъ плать, съ розой въ роскошныхъ волосахъ и маленькимъ стальнымъ кинжаломъ съ золотой ручкой вмсто брошки на груди. Она вошла въ столовую, поспшно сла за столъ, привтливо улыбнулась своему сосду, который отодвинулъ ей стулъ, причемъ выказала два ряда прелестнйшихъ блыхъ зубовъ и, посматривая по сторонамъ, поспшно начала снимать съ рукъ длинныя перчатки до локтей. Войдя въ столовую, она сразу обратила на себя вниманіе всхъ.

Глафира Семеновна такъ и врзалась въ нее глазами.

— Это что за птица такая! пробормотала Глафира Семеновна.

На новопришедшую смотрли въ упоръ и Конуринъ съ Николаемъ Ивановичемъ и любовались ею. Въ ней было все красиво, все изящно, все гармонично, но въ особенности выдлялись черные большіе глаза съ длинными густыми рсницами. Конуринъ забылъ даже о своемъ обожженномъ рт и прошепталъ:

— Бабецъ не вредный… Вотъ такъ итальяночка!

Николай Ивановичъ тоже хотлъ произнести какое-то одобрніе, но только крякнулъ и слегка покосился на жену. Покосилась на него ревниво и Глафира Семеновна.

Красавица кушала супъ, поднося его съ себ въ полуоткрытый ротикъ не по полной ложк и осторожно откусывала маленькіе кусочки отъ сухихъ макаронъ, поданныхъ къ супу.

XLI

Заслыша русскій говоръ Ивановыхъ и Конурина, красавица тотчасъ-же обратилась къ нимъ и съ улыбкой спросила Конурина: — Vous 'etes des russes, monsieur?

— Русь, русь… поспшно за него отвтилъ Николай Ивановичъ, радуясь, что красавица обратилась къ нимъ.

— Oh, j’aime les russes! произнесла она, играя глазами, и продолжала говорить по французски съ сильнымъ итальянскимъ акцентомъ и вставляя даже время отъ времени итальянскія слова.

Мужчины улыбались во всю ширину лица и хоть ничего не понимали, но кивали головами и поддакивали: “вуй, вуй”. Услыхавъ слово “Petersbourg”, Koнуринъ воскликнулъ:

— Вуй, вуй, изъ Петербургъ! Я съ Клинскаго проспекта, а онъ съ Песковъ, показалъ онъ на Николая Ивановича. — Голубушка, Глафира Семеновна, переведите Бога ради, что она говоритъ.

Глафира Семеновна сидла, насупившись.

— И не нужно знать вамъ, отвчала она сердито. — Слушайте и молчите. Я не понимаю, чего эта женщина навязывается съ разговоромъ! Нахалка какая-то. Чего глаза-то выпучилъ! шь! крикнула она на мужа. — Даже впился глазами.

— Ахъ, Боже мой! Да на то мн глаза во лбу врзаны.

— Чтобъ впиваться ими? Врешь! Не впиваешься ты, однако, вонъ въ того толстаго нмца, который разложился за столомъ съ своей кружкой и трубкой, а впиваешься въ бабенку-вертячку.

— Да ежели она какъ разъ противъ меня сидитъ.

— Пожалуйста, молчи.

А красавица продолжала бормотать безъ умолку на ломанномъ французскомъ язык и обращалась ужъ къ Глафир Семеновн, щеголяя даже русскими словами въ род “Невскій, извощикъ, закуска, человкъ, кулебяка”, и произнося ихъ съ особеннымъ удареніемъ на французско-итальянскій ладъ.