Шрифт:
Никто не отказывает, все вроде хотят помочь на словах...Теперь камнем преткновения оказалась бронза... Обивал пороги горисполкома, начальников больших и маленьких, «Омскглавснаб», «ОМПО» имени Баранова... и еще и еще что-то...
Обещал помочь Павлов Гена, он теперь самый большой начальник в Омске. В общем, четыре дня ходил, писал какие-то письма, кого-то заверял, кому-то носил... Теперь, значит, так... Если все будет идти нормально, без новостей, то числа 20 мая должен буду отправлять памятник из Омска в Ростов...
Если все будет нормально... Ко второй годовщине, наверное, уже не успею поставить.
Сегодня целый день дома. Отхожу. Звонил в театр. Там какая-то «волна» про мой уход и прочие сплетни. Гудит.
Много открытий за последнее время произошло для меня в театре.
Как просто открываются некоторые ларчики. Боже мой, как просто!
Подступает тоскливое безразличие, когда понимаешь «мелочи жизни».
После последних событий с труппой (роспуска и т. д.) шеф решил собрать отпущенных, а проще сказать, оставленныхим актеров на какую-то искусственную сессию по Чехову. Все понимают искусственность и пустопорожность ситуации. Между собой много говорили об этом... Кто-то решил отказаться от участия в сессии...
Мне тоже показалась нелепой затея с сессией, в которой должны участвовать осколки бывшей труппы (по его же словам, «не труппа»), люди оскорбленные, деморализованные и выброшенные, по сути...
Я и сказал об этом шефу 6 апреля, заканчивая работу с Томасом над «Славянскими пилигримами»... («Славянские пилигримы» — совместный проект театра «Школа драматического искусства» и Рабочего Центра Гротовского в Понтедере (1991, 92). Курировали проект: от театра ваш покорный слуга, от Центра — Томас Ричардc, нынешний наследник Ежи Гротовского.)Шеф вскипел. Времени для разговора не было, он улетал, и, ничего не решив, мы расстались.
14 апреля 1991 г.
Вчера вечером прилетел сюда на съемки.
За это время много чего произошло... Главное, разговор с шефом, который состоялся, если не ошибаюсь, 16 апреля.
Разговор был последний (думаю), и серьезный. Доброжелательный, как ни странно, с обеих сторон... Жалко, что невозможно теперь все точно вспомнить и записать. Скорее, это была жалоба А.А. на жизнь, на невозможность работы настоящей. Он говорил так, будто я пишу книгу о нем и он хочет, чтобы я все запомнил. Мы говорили в музее, а за стеклом Мих. Мих. занимался со своими студентами. «Вот, — сказал шеф, — только я могу дать им возможность заниматься делом, заниматься театром... И я тяну этот воз... А зачем мне это? Что это дает театру? Я тяну этот груз, занимаюсь помещениями, прописками, жильем, деньгами... Мозги перестают подчиняться. Я перестаю быть художником. Но я делаю это, потому что никто этого не сделает». Говорили о педагогах наших, о невозможности преодолеть дилетантство, любительство...
Более всего не хотелось, чтобы разговор перешел в предъявление претензий друг другу. Во всяком случае, с моей стороны. У меня ведь и нет, действительно, никаких претензий к А.А. И до сих пор считаю, он во всем прав по большому счету. Во всем.
Нет, не получается... Не могу передать разговора. Не могу передать состояния времени... Состояние театра нашего, наших «обломков» от славных лет «Персонажей», и новой свежей поросли молодых студентов...
Вообще мне кажется все закономерным... Трагически закономерным... Река... И ничего с этим не поделаешь... Годы идут, и можно только, судорожно вцепившись в дело, пахать и пахать ежедневно,не заботясь о цели, стараясь забыть ее. Не видеть потерь слева и справа и, если еще можно идти, делать — шаг за шагом... сколько возможно... Когда остановишься, задумаешься, соотнесешь с намерениями, становится дурно. И хочется бросить все, что бросить не можешь, потому что прикован отсутствием всего прочего в жизни...
Конечно, легче делать спектакли, снимать фильмы и проч., научившись в молодые годы. Это делать неплохо. И — не «заводиться», не хвататься за неподъемный вес... за фантастический неподъемный вес... Не думать о том, что есть невозможное...Даже не легче... нет... просто только так и можно выжить, остаться в здравом уме, со здоровой психикой и, может быть, даже сделать неплохие вещи в искусстве. Вполне, вполне. То есть только так и нужно... Никакого оттенка уничижения в этом нет. Никакого. Только так. Заступать за линию невозможного... глупо и не по-человечески. Человек все-таки наделен — должен быть — инстинктом самосохранения. Здесь уже тема рока, то есть уже Бог метит (может быть, наказывает). Тут обреченностью отдает.
Ха! Все не так просто! Не спешите в герои! Жизнь несправедлива! Вот главное! То, что всегда выносится за скобки, не учитывается. Жизнь несправедлива! Рок не значит — жизнь взамен истины. Ну, скажем, творческой истины. В том-то и дело, гарантии никакой. Как комета — пролетает и сгорает... и, может быть, никто ее не видел в этот момент.
А я лежал в траве в этот момент, в эту самую секунду лежал в траве у реки и виделэту сгорающую в долю секунды комету...
10 мая 1991 г., Одесса
Ценность дневниковой записи только одна... единственная... та, что она — дневниковая! Это записано сейчас (то есть в то самое время), вот и все!
Нет никакой тяжбы с литературой у дневника, но... свое неоспоримое достоинство он тоже не уступит! НОЧЬ...
Одесса. Ну, уж совсем добью аргументом в пользу дневника. 3.50 ночи. Вот. Именно сейчас, ни минутой раньше... сижу в номере 410 отеля «Черное море»... Выпивали сегодня водку... потом... опять выпивали, купались на пляже «Отрадное», и опять выпивали... А теперь — я (может быть, в первый раз за всю жизнь) лежал и читал... как книгу... как чужую, постороннюю книгу! А знаете, господа, это, может быть, интересно не только мне! Может быть, потому что выпил, мне так кажется. Но... Нет. Интересно. Наверное, час уже лежу и читаю...